Ландау был прирожденный учитель и просветитель — что называется, милостью божьей. Все в нем счастливо соединилось: он учить хотел, и любил, и умел; и к тому же был крайне озабочен созданием — на всех уровнях, сверху донизу — системы обучения и подготовки физиков.
Основой всех его весьма широких планов должны были стать курсы и учебники. Помимо «Теоретической физики» есть еще и, так сказать, облегченный вариант — «Краткий курс теоретической физики», вышедший уже после смерти Ландау.
И есть «Курс общей физики», первоначально тоже написанный Ландау с соавторами еще в довоенные времена, а свет увидевший после катастрофы с. ним.
И есть написанная совместно с А. И. Китайгородским «Физика для всех», предназначенная для «самого широкого круга читателей». То есть не был забыт ни один, скажем так, контингент читателей или учащихся — от теоретиков высокой квалификации до школьников и вообще всех, кому интересна наука.
К этому следует прибавить и разветвленную систему устного образования: разные генерации учеников Ландау и учеников его учеников продолжают его традиции в обучении студентов и аспирантов, используют его методику, стараются воспроизвести его стиль.
«Л. Д. Ландау разработал строго продуманную систему научного воспитания. ...Ни одно звено интеллектуального роста ученого, начиная со скамьи в средней школе и до кресла академика, не было оставлено Ландау без внимания»,— сказал его ученик Компанеец.
И хотя вообще-то академиков он не очень стремился учить (скорее уж поучать; такое с ним иногда случалось), но действительно, авторитетом он был для огромной массы физиков, в том числе и для академиков (вспомним разговор Вонсовского с Таммом); кстати, и тогда, когда его самого еще в Академию и не выбрали.
Раз уж зашла об этом речь, то скажем коротко, как было дело. Начать с того, что Ландау, автор многих замечательных работ чуть ли не во всех областях теоретической физики, создатель первоклассной школы, все еще почему-то не был членом Академии наук. Вероятно, многих, но уж точно П. Л. Капицу и другого крупного нашего физика академика В. А. Фока, огорчала и сердила такая несправедливость: «Ландау непременно нужно провести в члены-корреспонденты, и я надеюсь, что это удастся»,— пишет Капице Владимир Александрович Фок. И в начале 1941 года они совместно составляют характеристику Ландау для предоставления ее в Отделение физико-математических наук Академии. Вот несколько абзацев из этой характеристики:
«Доктор физико-математических наук Лев Давидович Ландау является одним из наиболее крупных физиков-теоретиков. Его работы заслужили всеобщее признание в нашей стране и за ее пределами. Теоретические исследования Л. Д. Ландау захватывают очень широкую область современной физики — ядерной физики, физики низких температур, физики твердого тела. Во всех этих областях он выдвинул целый ряд оригинальных идей. Отличительной чертой работ Л. Д. Ландау является их тесная связь с экспериментом; все они касаются самых актуальных и острых проблем современной физики. Характерной чертой Л. Д. Ландау является большая строгость мышления, которая часто сдерживает размах его фантазии. Л. Д. Ландау прекрасно владеет математическим аппаратом современной физики.
Л. Д. Ландау создал вокруг себя школу молодых советских физиков, воспитанию которых уделяет очень много времени. Им подготовлен ряд молодых ученых, которые теперь имеют уже степень доктора и занимают профессуру. Л. Д. Ландау ведет также семинар в университете».
Между прочим, в этой характеристике и прямо сказано о роли и авторитете Ландау: «Нужно отметить, что с ним консультирует свои работы большинство наших ученых — редко можно встретить работу по теоретической физике, выходящую у нас в Союзе и не имеющую выражения благодарности Л. Д. Ландау».
...Но началась война, эвакуация; Академия наук, как и вся страна, перестраивала свою жизнь, работу, интересы.
Лев Давидович Ландау стал академиком в 1946 году, теперь, естественно, минуя «член-коррскую» степень,— не такой это был случай, не такая фигура и не такой масштаб, чтобы подниматься постепенно по всем ступенькам.
Что касается его учеников, то академиками из них стали трое — И. Я. Померанчук, Р. 3. Сагдеев и Е. М. Лифшиц (мы исходим из такого «формального признака», как сдача теорминимума, потому что есть еще и другие физики, в том числе академики, например: А. Б. Мигдал, И. М. Лифшиц, В. Л. Гинзбург, которые причисляют себя к ученикам Ландау, хотя экзаменов ему и не сдавали), а членов-корреспондентов среди них достаточно много. Значительно больше, чем к началу 1962 года, когда Ландау написал эти сохранившиеся и по сегодня листки. ...Тщательно вывел имена, годы, будто что-то толкнуло его подвести итоги.
Но вообще-то его деятельность никак не походила на подытоживание чего бы то ни было. Скорее наоборот. Все в ней было в активном движении вперед. Во всем присутствовала молодость со всеми своими атрибутами: энергией, напором, стремительностью, высокой результативностью, убежденностью в своей правоте и непримиримостью к тому, что он считал профанацией науки. А молодость, как известно, не совпадает, да и не может, не должна совпадать с подведением итогов. Уж скорее следует сказать, что эти состояния взаимно перпендикулярны, или, как привычнее говорить физикам и математикам, ортогональны друг другу.
Молодость была у Ландау в характере, в натуре, в поведении, но больше всего она сосредоточилась в его школе — и в возрастном составе, и в самом духе ее. Похоже, что довольно точное и развернутое, чуть издалека, объяснение ситуации дал М. И. Каганов:
«Демократичность — понятие не простое. Уровень демократичности определяется и стилем отношений внутри уже существующего коллектива, и легкостью присоединения к коллективу. Демократичность в окружении Ландау была очень откровенная; мне не хочется употреблять слово «нарочитая», так как простота отношений была естественна, никому не демонстрировалась. Многие говорили друг другу «ты», многие говорили «ты» Ландау, никого не удивляли споры (иногда в резкой форме) между учеными совершенно разного возраста и положения.
Я убежден, что многих именно эта демократичность, простота отношений в школе Ландау отпугивала. Окружавшие Дау казались компанией близких друзей (многие действительно дружили). А в такую компанию трудно войти взрослому человеку. Поэтому школа Ландау (в те годы, когда я знал его) росла за счет молодежи: появлялись новые ученики Ландау и ученики его учеников. Молодые люди, как правило, легче преодолевали барьер психологической несовместимости».
Итак, дано объяснение, почему молодежь легче приживалась в школе. А с другой стороны, Ландау, как и каждому учителю, тем проще было формировать личность ученика, чем раньше тот попадал в сферу его влияния, чем меньше других, чужих, чуждых воздействий он успел испытать. А уже в самой школе шла, естественно, коллективная и взаимная шлифовка и доводка — такое тоже куда легче и безболезненнее совершается в молодые годы.
Так что же, школа Ландау была кастой или не кастой?
В какой-то мере, конечно, кастой. Определенная кастовая замкнутость там присутствовала. Замкнутость, но не ограниченность. К кому же и замкнутость весьма условная. Один из учеников подчеркивал, что сектантства в школе Ландау и на его семинаре не было, а был сложившийся коллектив участников. Не организованный, никак организационно не оформленный, просто коллектив единомышленников.
Можно было трудиться в разных институтах, жить в разных городах и всего несколько раз в год приезжать в Москву и общаться с Ландау. И все же быть его подлинными учениками. В этом смысле у Ландау было, как у Бора. Правда, ученики Бора приезжали не из разных городов, а из разных стран, а также и с других континентов.
Вообще, когда речь заходит о школе Ландау, то у многих возникает потребность провести какие-то параллели со школой Бора. Но поскольку Бор есть Бор, то, по совести говоря, в оценках и сопоставлениях хочется спрятаться за спины физиков, и в первую очередь тех, кто хорошо знал и Бора, и Ландау.
«Большой талант Бора как учителя, его обаяние как человека и ученого покорили Ландау. Бор сразу же разгадал в Ландау не только талантливого ученого, но, несмотря на некоторую резкость и экстравагантность его поведения, и человека больших душевных качеств. Ландау считал Бора своим единственным учителем в теоретической физике. Я думаю, что у Бора Ландау научился и тому, как следует учить и воспитывать молодежь. Пример Бора, несомненно, способствовал успеху крупной школы теоретической физики, которую впоследствии Ландау создал в Советском Союзе»,— говорил П. Л. Капица.
«Выдающийся физик, он был в то же время и поистине выдающимся учителем, учителем по призванию. В этом отношении, может быть, позволительно сравнить Льва Давидовича лишь с его собственным учителем — Нильсом Бором». Это слова Е. М. Лифшица.
«Общение с Бором и его знаменитой копенгагенской школой навсегда определило научные установки Ландау, научило его отличать подлинно прогрессивное от высококвалифицированных иногда ухищрений. Эту научную традицию Ландау насаждал в Советском Союзе среди своих учеников, они в дальнейшем — среди своих, и так до третьего или четвертого колена. Все мы гордимся тем, что наши ученики — внуки Ландау и правнуки Бора»,— так сказал А. С. Компанеец.
От Бора унаследовал Ландау и демократичность, нелюбовь к чинопочитанию, но зато любовь к коллективной работе, совместному с учениками думанию, поискам. И конечно, особое отношение, особую любовь к физике.
Но, естественно, у Ландау не было все точно, «как у Бора». И не могло быть. Подобные личности и все их деяния, так сказать, производные от них, существуют в одном экземпляре.
У Бора в каждый отрезок времени все занимались преимущественно одной и той же общей проблемой, конечно же, наиболее важной для данного периода. У Ландау — самыми разными задачами одновременно.
Другая особенность проистекала, как сказал один из учеников, от «поразительного феномена»: Ландау мог взаимодействовать — и взаимодействовал — с экспериментаторами; для всех своих учеников он заменял собой эксперимент — стоял на входе и на выходе каждой теоретической работы. Можно не говорить, как такое умение необходимо, хотя встречается не столь уж часто.
О различиях между теоретиками и экспериментаторами, о разных формах и методах их работы и о их взаимодействии написано достаточно много. Нам особенно интересно, что думал по этому поводу сам Ландау:
— Теоретики и экспериментаторы,— говорил он,— разные люди. Исключение — Ферми. Нормальный человек не может совместить в себе и то и другое. Теоретики и экспериментаторы понимают друг друга по какой-то линии соприкосновения. Мы рассказываем экспериментаторам популярно конечные результаты теории — между собой мы на таком детском языке не говорим. Экспериментаторы докладывают нам тоже о результатах. К приборам теоретика они не подпускают. Но вся жизнь проходит в непрерывном контакте. Совместная деятельность необходима. В других науках такого разделения быть не может.
Из чего проистекает это разделение, Ландау объяснял так:
— Рассуждают экспериментаторы так же, как и теоретики. Но для теоретиков дело — это формулы. Теоретик мыслит математически, и первоначальные идеи возникают у него тоже в математическом образе. Мы работаем математической техникой, которая развилась до того, что превратилась в самостоятельную профессию.— Вспомним, как Ландау говорил, что физик-теоретик был бы болтуном, если бы не ставил на бумаге много значков.
Если схематично и грубо представить себе процесс исследования, то он будет несколько напоминать эстафету, где теоретики и экспериментаторы передают друг другу эстафетную палочку.
Так вот, слова ученика Ландау надо понимать в том смысле, что Лев Давидович был всегда в этом процессе промежуточным звеном, он передавал палочку от теоретиков экспериментаторам, и обратно. Причем передавал не механически, конечно, а, так сказать, идейно, предваряя каждый этап исследований своими мыслями, догадками и соображениями. Отсюда же, из этой особенности Ландау, вырос и его постоянный интерес к экспериментальным работам.
— Науку теоретики и экспериментаторы делают совместно и обойтись друг без друга не могут,— говорил Ландау.— Контакт — в разговорах, устных и печатных. Разговоры о науке вообще составляют существенную часть научной работы.
Таково было содержание «школьной жизни». Что же касается формы, то, к примеру, методику обучения и воспитания неспроста называли «щенячьей». Бросят в воду: поплывет — хорошо, утонет — не жалко. Правда, для тех, кто выплывал, Ландау никогда не жалел времени. Он готов был сколько угодно обсуждать с ними их работы, если встречал там здравую идею,— так говорят его ученики.
В стиль и принципы Ландау «щенячий метод» вполне вписывается. Но трудно представить, чтобы сторонником его был бесконечно мягкий Бор. И в заключение еще на тему «что не совпадало» приведем историю из сборника «Физики продолжают шутить» — уж очень она сюда просится.
«Когда Нильс Бор выступал в Физическом институте Академии наук СССР, то на вопрос о том, как удалось ему создать первоклассную школу физиков, он ответил: «По-видимому, потому, что я никогда не стеснялся признаваться своим ученикам, что я дурак...»
Переводивший речь Нильса Бора Е. М. Лифшиц донес эту фразу до аудитории в таком виде: «По-видимому, потому, что я никогда не стеснялся заявить своим ученикам, что они дураки...»
Эта фраза вызвала оживление в аудитории, тогда Е. М. Лифшиц, переспросив Бора, поправился и извинился за случайную оговорку. Однако сидевший в зале П. Л. Капица глубокомысленно заметил, что это не случайная оговорка. Она фактически выражает принципиальное различие между школами Бора и Ландау, к которой принадлежит и Е. М. Лифшиц».
Но не следует думать, что так «не стесняться» было привилегией, прерогативой, даже монополией одного Ландау. Ничего подобного. Каждый из учеников мог себе это позволить. И никто, включая и главу школы, не был застрахован от подобной оценки (вспомним снова реплику Померанчука: «Мэтр, ты говоришь ересь!»).
Вообще надо сказать, что ученики Ландау многое взяли от своего учителя и в умении и в поведении. Пускай поведение, случалось, выглядело странновато — то экстравагантным, то чересчур резким, и далеко не все его понимали и принимали, а многие и безоговорочно осуждали, но не было в нем нарочитого желания обидеть или эпатировать. А была естественная реакция (которую, совсем не в похвалу будь сказано, они просто не желали контролировать). Реакция в защиту правильной, настоящей, серьезной и глубокой физики.
Что же касается «умений» или особенностей мышления и работы, то, вероятно, несколько из них следует считать основополагающими.
Во-первых, концептуальное восприятие теоретической физики. Это значит, что к ней относились как к единой науке, как к гармонично построенному зданию, как к цельной конструкции, элементы которой взаимосвязаны. Недаром Ландау считал, что каким бы талантливым ни был физик, но если он не знает теоретическую физику во всем ее объеме и единстве, такое уже невосполнимо, и пробелы будут мешать всю жизнь.
Во-вторых, высокий класс, если так можно выразиться, формального мышления. А также обостренные критические способности.
И в-третьих, отточенный профессионализм. Он был главным критерием в оценке деятельности. Профессионализм и в подходе к решению любой физической задачи, и в самом умении ее решить, то есть и в творческой, и в исполнительской частях работы.
Потеря учителя сильно сказалась на школе. Ведь Ландау был центром, вокруг которого создалось широкое силовое поле активно и квалифицированно работающих ученых. И точно так же он был чем-то вроде мощного заряда и создал другого типа силовое поле — поле напряженной мысли и напряженного творчества, которое и становилось источником выдающихся работ.
А еще он был гарантией надежности, добротности. Без него, вероятно, пропала былая уверенность в надежном тыле. А значит, и смелость, и уверенность в себе. (Не исключено, что на самом деле процесс этот был более тонким, не всегда даже осознанным, и такое словесное его выражение несколько огрубляет и упрощает суть.)
А еще был он постоянным генератором идей. Легко, не скупясь, подбрасывал их и собственным ученикам, и другим общавшимся с ним физикам. (Правда, сердился, когда те забывали, откуда взялась идея.) С его уходом школа и этого тоже лишилась навсегда.
(Конечно, такие вещи совершенно несопоставимы, но по ассоциации, или просто потому, что к слову пришлось, или для некоторой душевной разрядки, но хочется сказать, что так же легко, Ландау давал и одалживал деньги. Например, когда в институте создали кассу взаимопомощи, Ландау внес всю первоначальную сумму. И охотно ссужал деньгами тех, кто его об этом просил. Но и тут не любил ни забывчивости, ни самодеятельности. Считал, что его дело решать, кому дать в долг, а кому — насовсем, без отдачи.)