Когда с окончанием переселения народов на западе Европы водворился сравнительный покой, христианство успело окрепнуть извне и внутри. Возникло вновь стремление к познанию. Оно обратилось на первых порах к тому, что было ближе под рукой, что продолжало всего более занимать умы, именно к религиозным вопросам. В тишине монастырских стен стало замечаться постепенно усиливающееся движение мысли, и потребность истолкования догматов сделалось мало-помалу настолько настоятельной, что знаменитый епископ Ансельм кентерберийский выразил, наконец, это общее стремление формулой: Credo ut intelligam (т. е. верю, чтобы понимать).
Простого понимания смысла догматов было, однако, недостаточно. Требовалось убеждение в их истинности, их нужно было доказать. Ансельм приводит уже знаменитое онтологическое основание бытия божия, по которому бог, как совершеннейшее существо, необходимо должен существовать, потому что в противном случае он не был бы совершенным. Для доказательства требуется, между прочим, строгая логика, а для защиты положений, подвергающихся нападкам, ловкая диалектика. То и другое можно было найти только у древних философов, и потому христианская теология устремилась к памятникам классической образованности, и христианские вероучители превратились в философов. Правда, не в мыслителей свободного греческого типа, которые пытались объяснить мир гениальным, независимым и свободным умом, но в философов ad hoc, поставивших себе единственной целью установить догматы на рациональной почве, неизменно признавая веру нормой познания, церковное учение критерием всякого исследования. «Истинно ли то, во что вселенская церковь верует сердцем и что исповедует устами, не должен подвергать сомнению ни один христианин. Но веря непоколебимо, любя свою веру и живя согласно с нею, пусть каждый ищет в смирении оснований для своей истины. Если он будет в состоянии постичь их, то пусть возблагодарит бога; если же нет, то да не восстанет он против истины, а, преклонив главу, да благоговеет» — так говорит Ансельм. Философия не должна учить ничему, чему не учит в то же время церковь, но она должна доказывать истину церковного учения свойственным ей способом, т. е. независимо от всякого опыта. Ансельм рассказывает, что братия просила его изложить письменно мысли, которыми он делился с ними устно. «Они просили меня не заимствовать никаких решительных аргументов из писания, но следовать обыкновенным и всем понятным приемам доказательства, соблюдая правила обыкновенных прений».
Ограниченная таким образом философия, известная под именем схоластики, господствовала в различных видоизменениях в течение всего средневекового периода. Внешним образом она продолжала держаться указанной выше программы, но фактически способствовала отделению познания от веры и мало-помалу отвела первому особую область, исключающую веру. Первым схоластикам были известны лишь немногие сочинения древних писателей. Со всеми сочинениями Аристотеля они познакомились только в XIII веке через посредство арабов. С этого времени начинается не резкое и внезапное, но, тем не менее, положительное и постепенное видоизменение и расширение философии. Естественнонаучные сочинения Аристотеля открыли перед схоластиками путь к изучению природы и до известной степени поколебали исключительное господство религиозного элемента в философии. В чтимом ими Аристотеле «схоластики должны были признать естествоиспытателя, и естествознание вступило в умственный кругозор западных ученых. Вдобавок, христианские ученые, лично отправлявшиеся отыскивать аристотелевскую мудрость у арабов и перенимавшие от них попутно и точные науки, не только переносили эти познания на родину, но и должны были стремиться найти для них приложение. XIII век особенно выдается в этом отношении. Ему мы обязаны знакомством со многими важными научными открытиями, основанием первых университетов христианской Европы — в Болонье, Салерно, Падуе, Париже, Оксфорде, Кэмбридже и др. — и, наконец, даже самостоятельными работами в области естествознания. Все это вместе, а также признаки общего оживления научного интереса позволяли ожидать близкого возрождения науки.
К сожалению, следующие столетия не оправдали ожиданий, возбужденных в XIII веке. Проницательные богословы усматривают в начинающемся разделении умственных интересов между церковными и научными вопросами тяжкий урон для церкви. Уже Бернар Клервосский (1091—1153) признает всякое стремление к знанию ради знания языческим и ценит знание, лишь насколько оно служит для христианского назидания. На парижском соборе 1209 г. и на латеранском при Иннокентии III, в 1215 г., физика и математика Аристотеля подвергаются формальному запрещению на том основании, что они породили уже ереси и могли впредь порождать неведомые лжеучения. Григорий IX приказал в 1231 г., чтобы книги по естествознанию, запрещенные парижским собором, не были дозволены к обращению ранее тщательного их испытания и очищения от всякой тени превратных толкований. Стремление ограничить знакомство с Аристотелем одними философскими его сочинениями, тем не менее, не удалось. Уже в 1254 г. парижский университет одобрил полное издание сочинений Аристотеля, а столетиями двумя позже никто не мог получить академической степени без удовлетворительного знания всех творений Аристотеля. Церковь примирилась с греческим мудрецом, убедившись, что для нее страшна не книжная ученость его схоластических последователей, которых можно было всегда контролировать и держать в руках, а независимое естествознание, которое шло вперед своей дорогой, не подчиняясь авторитетам и ускользая от церковного контроля.
Подобного независимого образа действия нечего было бояться от схоластики, вполне приспособленной к тому, чтобы в области естественных наук остановиться и успокоиться на том уровне, который был указан изучением Аристотеля. На схоластиках повторилось по отношению к древней учености то, что мы уже видели на арабах. Наука древних предстала перед их неподготовленными умами в таком подавляющем величии, что желание освоиться с нею должно было заглушить все другие стремления. Когда же цель эта была до известной степени достигнута, схоластики успели до того свыкнуться с вытверженной книжной мудростью, что для них стало невозможным самостоятельно находить дорогу от книги к природе. В естественнонаучных сочинениях Аристотеля они поэтому изучали не природу, а самого Аристотеля, и так как взоры их с самого начала были устремлены на него, то под конец всякое изречение мудреца приобрело для них непреложность церковного догмата. От объяснения Аристотеля к объяснению природы они сами не подвинулись ни на шаг, и всякий, уклонившийся от этого учения, становился в их глазах еретиком, столь же преступным, как и человек, отрицавший церковные догматы. Схоластика смотрела на физику как на побочное занятие, и уже по этому одному нельзя было ожидать, чтобы она подвинула ее вперед.
Когда правильный метод физического исследования успел накопить уже достаточный материал, то философия может оказать незаменимые услуги при разработке этого материала и при определении общих законов, управляющих явлениями. Мало того, она может на основании имеющихся данных наблюдения указать новые пути. Но зато без положительных фактов философия носится по воздуху как чистое умозрение. Философия, как и математика, приложима к естествознанию только в тех случаях, когда дан материал, который остается только подвергнуть формальной обработке. Неудивительно, если средневековая философия, не опиравшаяся ни на какое опытное знание, продолжала без устали пережевывать материал, доставленный ей Аристотелем и, наконец, за недостатком новой пищи, начала ставить себе самой те бессодержательные вопросы, которые кажутся нам до такой степени смешными вследствие невозможности решить их в ту или другую сторону. Схоластики желали диспутировать, но не желали наблюдать, и потому им пришлось выбирать такие задачи, на разрешение которых наблюдение не могло влиять ни в каком отношении. С этой точки зрения вполне уместны споры о природе ангелов, их одежде, языке, возрасте, чинах и даже пищеварении. По несчастью, эти с виду невинные упражнения фантазии имели ту невыгоду, что они позволяли схоластике не ощущать недостатка реальных основ и, внушив ей колоссальное самомнение, дали право отрицать опыт и признавать себя компетентной в научных вопросах. Еще в начале XVII столетия некий иезуит заявил патеру Шейнеру, желавшему показать ему в зрительную трубку вновь открытые солнечные пятна: «Напрасно, сын мой, я дважды прочел всего Аристотеля и не нашел у него ничего подобного. Пятен нет. Они проистекают из недостатков твоих стекол или твоих глаз».
Хотя масса схоластиков продолжала вести диспуты без всякого содержания, но мало-помалу и в этой среде начало выявляться стремление к реальному, причем противоположность между реальным и схоластикой обнаружилась с такой яркостью, что от их сближения произошло не столько развитие, сколько разложение средневековой философии. Величайший из схоластиков, Фома Аквинат (1226—1274), doctor angelicus, канонизированный в 1323 г., не настаивает на доказательности всех церковных догматов. Он отличает естественное богословие от откровения и тем самым отделяет до известной степени знание от веры. Столь же знаменитый Альберт Великий, doctor universalis, при рассуждении о сотворении мира отвергает положение: «из ничего не возникает ничего» для богословия, но для физики считает его основным правилом. По этим уловкам можно уже видеть, что философия начала поднимать голову, а ее представители принялись снова учить вещам, не одобряемым богословием. Иоанн Бресканский в 1247 г., оправдываясь в своих «заблуждениях», замечает, что положения, признанные епископом еретическими, были высказаны им в философском, а не в теологическом смысле. Епископ, разумеется, не удовлетворился этим объяснением, и впоследствии многие ученые подверглись за философские толкования богословским карам: но наперекор последним ученые не переставали прибегать к окольным путям, чтобы таким образом открыть для философии возможно большую свободу развития. Фома Аквинат уже придает опыту большое значение, как видно из того, что он не считает онтологическое доказательство Ансельма непреложным и ставит на его место космологическое, согласно которому в бытии бога, как творца, можно убедиться, так сказать, опытным путем, из факта существования вселенной. Ошибочно было бы, впрочем, заключить из приведенного примера, что Фома Аквинат во всех случаях руководился опытом. В его главном сочинении «Summa Theologiae» встречается только одна глава, посвященная вопросам физики, которая вдобавок вполне согласна с аристотелевским учением. Зато он близко знаком с миром ангелов и выдает за верное, что звезды приводятся в движение не физическими, а духовными силами, по всем видимостям, — ангелами.
Последний из великих схоластиков, ВИЛЬГЕЛЬМ ОККАМ (1270—1347), doctor invincibilis, отвергает реальное существование общих понятий, признавая его лишь для отдельных предметов. Так как эти последние открываются только наблюдению и оно одно способно решить, существуют ли предметы или нет, то уже первым положением Оккама опыт признается единственной основой нашего познания; а схоластика, безоговорочно считавшая свои общие понятия чем-то реально существующим и непреложным, рушится сама собой. Впрочем, Вильгельм Оккам не довел своего учения до конца. Отдавая должную справедливость его стремлению основать философию на опыте, его отнюдь нельзя назвать опытным философом, а всего скорее упрямым казуистом, не уступавшим ни в чем завзятейшим из старых схоластиков. Ему, главным образом, принадлежит учение о двоякой истине — философской и богословской. Этой уловкой он, очевидно, пытался обеспечить за своим учением видимость подчинения церкви. Объявляя, с одной стороны, все вероучения недоступными доказательству, он, с другой стороны, ставил в заслугу веру в недоказанное. Церковь, несмотря на все обходы, угадала опасность эмпиризма, скрытого в философии Оккама. Она предала смелого новатора проклятию и уничтожила его сочинения. Покровительствуемая и поддерживаемая церковью старая схоластическая наука продолжала, таким образом, прозябать и давить человеческую мысль, пока, наконец, поразительные достижения опытных наук, окрепших в следующие века, не ниспровергли авторитета Аристотеля, а с ним вместе и господство схоластики, по крайней мере, в сфере естествознания.
Упомянутый выше АЛЬБЕРТ ВЕЛИКИЙ (1193—1280), собственно граф Альбрехт Больштедтский, был не только ученым богословом, но также — и притом с большим правом, чем многие из прославленных схоластиков — знаменитым физиком, химиком и математиком. Он изучил диалектику в Париже, математику и медицину в Падуе, метафизику в нескольких местах и, наконец, вступив в 1223 г. в доминиканский орден, слушал еще и богословские лекции в Болонье. С 1229 г. он сам преподавал в Кельне и Париже; затем занимал высокие церковные должности; а в старости, сложив с себя добровольно звание епископа регенсбургского, он снова занял прежнюю кафедру в Кельне, где и умер в престарелых годах. Альберт Великий знал Аристотеля в переводах в совершенстве и даже был знаком с арабскими комментариями к Аристотелю. Его химическая и механическая изобретательность до такой степени поражала современников, что приобрела ему славу колдуна и мага; в то время это значило еще не много, но впоследствии сделалось довольно опасным. Рассказывают про устроенный им автомат, который отворял дверь на стук и даже заговаривал с входящим, но, возбудив негодование одного коллеги своим человеческим подобием, был разбит им на куски. Далее, будто по случаю какого-то праздника Альберт силою волшебства устроил среди зимы сад, в котором зеленели деревья, благоухали цветы, росла свежая трава, словом, царила весна во всей своей красе. В этом не трудно угадать преувеличенное описание пиршества, данного в теплицах монастырского сада; насчет же устройства автомата не сохранилось никаких подробностей.
Общее собрание сочинений Альберта Великого, «Opera omnia», изданное в 1651 г. в Лионе (21 том in folio), вообще интересно для истории химии и описательных естественных наук. Тем не менее, здесь нельзя найти ни одного механического или физического открытия, которое могло бы оправдать в наших глазах громкую славу Альберта. Самостоятельным исследователем он отнюдь не был: он даже хвастается своим умением излагать древние науки так, чтобы нельзя было догадаться о его личных взглядах. Главная заслуга Альберта заключается в том, что он своими работами, а еще более своей преподавательской деятельностью проложил дорогу естественным наукам в христианскую Европу и сумел возбудить к ним живой интерес.
В своих сочинениях Альберт упоминает о двух изобретениях, историю которых мы сообщим здесь вкратце, хотя он и не выдает их за свои. Эти изобретения — компас и порох — принадлежат периоду, гораздо более отдаленному, но становятся известными Западу лишь в XIII веке и только в течение следующего столетия входят в общее употребление. Компас, по новейшим исследованиям, был с давних пор известен китайцам. В одной рукописи 121 г. н. э. говорится, что посредством магнитной руды можно сообщить стальной игле известное направление; а в китайской естественной истории, составленной между 1111 и 1119 гг., указано даже, что игла, натертая магнитом, не указывает прямо на юг, а отклоняется приблизительно на 15° к востоку. В одной рукописи XI века сообщают, как о вещи давно известной, что китайцы употребляют магнитную стрелку для указания направления на море и при путешествиях на суше. Китайские императоры во время переездов через пустынные азиатские степи издавна имели магнитные стрелки в своих паланкинах. Первые известия об употреблении компаса у арабов относятся к 1242 г. Араб Байлак рассказывает, что в темные ночи сирийские мореплаватели кладут обыкновенно на воду крест из лучинок, а сверху магнит, который своими концами указывает направление. Арабы, впрочем, знали компас еще раньше, судя по одной цитате 1 в сочинениях Альберта Великого, которая заимствована из древней арабской книги и положительно указывает на знание свойств магнитной стрелки. Подобное же указание встречается в одном французском стихотворении Гюйо (1181), где магнитная стрелка, с ясным намеком на ее употребление моряками (marins), называется marinette. Из всего сказанного очевидна неосновательность притязаний итальянца Флавия Джиои или Джири из Амальфи 2, которому обыкновенно приписывают изобретение компаса в 1302 г. и которому по этому случаю поставлен в Неаполе бронзовый памятник. Возможно, что Джиоя много способствовал распространению компаса, перенес стрелку с деревянной крестообразной подставки на стальной штифтик и придумал для нее оправу, но точных сведений на этот счет не существует. Вместе с тем считаю необходимым отметить здесь вполне определенно, что при заимствовании компаса мы не получили одновременно с Востока сведений об отклонении стрелки от северного направления. Это последнее явление было открыто в Европе гораздо позже и совершенно независимо от китайцев. Новые наблюдения над магнитом вообще не оказали непосредственного влияния «а науку. Прошли еще столетия, прежде чем это практическое изобретение обратило на себя внимание теоретической физики,— печальный признак ее состояния в те времена.
История пороха еще темнее истории компаса. Если под порохом понимать простую смесь угля, серы и селитры, то оказывается, что смесь эта была известна Альберту в 1250 г. и еще гораздо раньше Марку Греку в VIII столетии. Тот и другой советуют растирать и смешивать 1 фунт серы, 2 фунта угля и 6 фунтов селитры в ступке; но очевидно, что здесь имеется в виду не огнестрельный порох в нашем смысле. Марк указывает, что если набить этою смесью длинную тонкую трубку и положить последнюю в огонь, то трубка полетит по воздуху; и, далее, что если завернуть немного этого порошка в бумагу и крепко связать, то можно воспроизвести звук, подобный грому 1. Как взрывчатое средство смесь употреблялась, по мнению одних, в XII веке при горных работах, например на Раммельсберге в Гарце; но другие положительно отрицают это, уверяя, что здесь смешано пережигание, применявшееся для разрыхления камней, со взрывов посредством пороха. Что касается употребления пороха для огнестрельного оружия, то точных сведений об этом не имеется до второй половины XIV века. Имеются сведения, что в 1338 г. французский военный интендант ставит уже порох в число статей расхода; в 1360 г. в Любеке сгорает ратуша вследствие неосторожности порохового мастера. Оба эти случая касаются, может быть, взрывчатой смеси, но следующий случай не подлежит уже сомнению: в 1365 г. крепость Эйнбек отстреливалась из «громового ружья», а в 1378 г. в Аугсбурге жил литейщик огнестрельных орудий, занимавшийся своим искусством еще под покровом глубокой тайны. Если неизвестно в точности, когда именно порох начали употреблять для огнестрельного оружия, то еще менее достоверно можно указать, кто первый начал употреблять его с этой целью. Ведь Бартольд Шварц — это только одно имя, а про человека, носившего его, мы не знаем ничего за исключением несчастного опыта. Есть основание предполагать, что порох, подобно компасу, был известен китайцам и индийцам задолго до ХШ века и служил для устройства фейерверков и метательных снарядов. От них изобретение это перешло неизвестно когда именно к арабам, а Западная Европа познакомилась с ним уже после крестовых походов в результате сношений с арабами. Были ли также известны арабам металлические огнестрельные орудия, или же открытие последних принадлежит одним европейцам, остается невыясненным.
История писчей бумаги также не открывает имени ее первого изобретателя. Бумага, выделываемая из хлопка, давно известная китайцам, была в XI веке ввезена в Испанию арабами и уже оттуда проникла в Европу. Тряпичная бумага — чисто европейское изобретение, весьма распространенное в XIV веке и, вероятно, известное уже в XIII в. В венской императорской библиотеке хранится грамота императора Фридриха II от 1243 г., а в лондонском Тауэре письма Альфонса X от 1272 и 1278 гг., написанные на тряпичной бумаге.
РОДЖЕР БЭКОН (1214—1294), один из даровитейших, но в то же время и наиболее гонимых судьбой натуралистов, родился в Ильчестере в графстве Сомерсет. Закончив университетское образование в Оксфорде и Париже, он в 1250 г. вступил в францисканский орден в надежде получить возможность продолжать спокойно свои работы по математике, механике, оптике, астрономии и химии. Его ожидало самое жестокое разочарование. Ученые занятия и слава, которую он приобрел своими познаниями, неприятно затрагивали самолюбие других монахов, а резкие отзывы его о невежестве и безнравственности духовенства довершили озлобление. Братья по ордену превратились в неумолимых врагов, которые, между прочим, не могли простить Бэкону презрительного равнодушия к их схоластическим перебранкам. По проискам францисканских монахов его обвинили в ереси и колдовстве, лишили кафедры в Оксфорде и заключили в темницу. Папа Климент IV, расположенный к Бэкону, освободил его, но после смерти Климента начальник ордена францисканцев добился того, что мирного ученого, укрывшегося во Франции, схватили и вновь посадили в тюрьму, предав запрещению все его сочинения. Вторичное заточение продолжалось 10 лет, и когда в 1288 г. Бэкон был освобожден, он, 74-летний старик, уже, конечно, недолго мог заниматься опасными работами. Все сочинения Бэкона написаны до его второго заключения.
Бэкон — самая блестящая личность XIII века не столько по самостоятельным открытиям, сколько по методу своих исследований. Он не был схоластическим философом, пояснявшим мимоходом аристотелевскую физику, а замечательным математиком, видевшим в пренебрежении этою точнейшею из наук корень заблуждений схоластической учености. «Математика — дверь и ключ к науке», говорит он в одной из глав своего «Opus majus». Он занимался астрономическими наблюдениями, химическими опытами, механическими конструкциями, оставляя в стороне духовные споры. Это и заставляет выделить его из рядов схоластических натурфилософов и признать его первым истинным естествоиспытателем средних веков и предшественником экспериментальных физиков. Р. Бэкона нередко сопоставляли с его еще более знаменитым соотечественником, лордом-канцлером Бэконом Веруламским. Утверждали даже, что последний в значительной степени воспользовался трудами первого и отчасти даже просто скопировал их. Сходство этих лиц в приверженности их к опытному методу и в перечислении трудностей, с которыми научному методу приходится бороться, неоспоримо. Тем не менее нельзя примкнуть к вышеупомянутому мнению, так как невозможно доказать, чтобы Бэкон Веруламский был прямо или косвенно знаком с каким-нибудь из сочинений своего предшественника.
Роджер Бэкон отстаивает экспериментальный метод с энергией, которая не может нас не удивлять, принимая во внимание, что это имело место в XIII веке: «В каждой науке необходимо следовать наилучшему методу, т. е. изучать каждую вещь в надлежащем порядке, ставить первое в самом начале, легкое перед трудным, общее перед частным и простое перед сложным. Изложение должно быть доказательным. Последнее невозможно без опыта. У нас имеется три средства познавания: авторитет, мышление и опыт. Авторитет ничего не стоит, если утверждение его не может быть обосновано; авторитет не учит, он требует только согласия. При мышлении мы обыкновенно отличаем софизм от доказательства, проверяя вывод опытом». «Экспериментальная наука — царица умозрительных наук, она имеет за собой три важных преимущества. Во-первых, она испытывает и проверяет выводы других наук. Во-вторых, в понятиях, которыми пользуются другие науки, она открывает великие результаты, к которым те науки не способны придти. В-третьих, она исследует тайны природы собственными силами». Несмотря на такие заявления, Бэкон сам нередко уносился воображением за пределы опыта. В его положениях бывает иногда трудно отличить, основаны ли они на наблюдении других людей, или на его собственном, или же они составляют просто мечту его воображения. Описания его нередко неопределенны и темны, и хотя он в своей «Epistola de secretis artis et naturae operibus atque nullitate magiae» восстает против магии, но сам как истинный сын своего времени не чужд астрологии и деятельно занимается алхимией, как показывают заглавия его монографий «De lapide philosophorum, Verbum abbreviatum de leone viridi, Secretum secretorum» и т. д., и т. д. Даже в самовосхвалении Бэкон уподобляется ученым своего времени. Он не только сообщает, что в промежуток от трех до шести месяцев обучил любознательного ученика всему, чему сам учился около 40 лет, но и утверждает, что для изучения еврейского или греческого языка достаточно трех дней.
Сочинения Бэкона были изданы очень поздно. Из сочинений, интересующих нас специально, «Opus majus» был издан в 1733 г. Джеббом, «Opus minus» и «Opus tertium» в 1559 г. Бремером, «Perspectiva» и «Specula mathematica» в 1614 г. марбургским профессором Комбахом. «Opus majus»— основная работа Бэкона. Он посвятил его в 1267 г. папе Клименту IV, чтобы оправдать себя против возведенных на него обвинений. Вместе с изложением взглядов на истинно научный метод, в сочинении этом (в пятой части) помещены самостоятельные работы Бэкона, имеющие наибольшее значение для физики, а именно оптические. Впрочем, все наиболее существенное по этой части можно найти уже в его трактатах «О перспективе» и «О зеркалах». Бэкон в своей оптике опирается на Птолемея и Альгазена, сочинения которых были, вероятно, доступны ему в подлиннике, так как он, по-видимому, знал греческий и арабский языки.
В учении о зеркалах Бэкон отмечает, что стеклянные зеркала покрываются свинцом. Такое приготовление зеркал должно было войти в употребление около этого времени, так как В. Бовэ в 1250 г. упоминает о том же, а до того знали только массивные металлические и простые, ничем не покрытые стеклянные зеркала. Действие зажигательных зеркал Бэкон объясняет тем, что рисует дугу круга и солнечный луч, который, отражаясь от дуги, проходит через точку, лежащую на ее оси. Если затем всю фигуру поворачивать вокруг последней, то становится ясно, что все солнечные лучи, находящиеся от оси на одинаковом расстоянии с нарисованным в плоскости лучом, должны отражаться в ту же точку на оси и здесь при своем соединении давать значительное нагревание. Этот фокус находится, по Бэкону, от зеркала на расстоянии меньшем, чем половина радиуса последнего, но, разумеется, он изменяет свое место для лучей, находящихся на различных расстояниях от оси 1. Бэкон не входит в ближайшее рассмотрение того, что все же и у сферического зажигательного зеркала все фокусы должны лежать близко друг к другу и почти посередине между зеркалом и центром; он отмечает только, что всего действительнее будет то зажигательное зеркало, у которого все фокусы совпадают. Он дает и правила для приготовления подобного параболического зажигательного зеркала, причем остается неясным, пробовал ли он сам устроить подобные зеркала или заказывал другим, или же он оставил свой план без выполнения. Для параболического зажигательного зеркала он определил фокусное расстояние в 1/4 диаметра. Последующие оптики приходят тоже к этому результату, оставаясь в неведении предела, установленного Бэконом для фокусов сферического зажигательного зеркала, и продолжая полагать, что фокус такого зеркала совпадает с его центром. Солнечные лучи, падающие на зеркало, Бэкон считает параллельными вследствие отдаленности солнца; при этом он отмечает, что действие их тем сильнее, чем отвеснее они падают на плоскость.
При исследовании преломления лучей Бэкон рассматривает преломление при прохождении через сферические поверхности и отмечает, что при рассмотрении через такие поверхности зрительный угол предметов, а, следовательно, и кажущиеся размеры их могут быть увеличены. Его рисунки представляют только простые дуги, обращенные к глазу выпуклой или вогнутой стороной, и нигде мы не встречаем у него чечевиц, ограниченных двумя сферическими поверхностями. В соответствии с этим Бэкон постоянно говорит только о единичном преломлении, не касаясь случая преломления двумя сферическими поверхностями. В этом отношении он не идет дальше Альгазена, который тоже упоминает об увеличении кажущейся величины предметов при рассматривании через плосковыпуклые чечевицы. Бэкон советует людям со слабыми глазами накладывать шаровой отрезок стекла, меньше полушара, на предмет, который хотят хорошо рассмотреть. По-видимому, ему было неизвестно, что гораздо удобнее держать чечевицу прямо перед глазом. Тем не менее, он с таким восторгом говорит об увеличении отдаленных предметов, что ему неоднократно пытались приписать изобретение зрительной трубы. Правда, Бэкону нельзя отказать в некотором предчувствии возможности подобного прибора, но как раз те положения, которыми хотят поддержать его право на изобретение, прямо доказывают, что он никогда не устраивал и не пробовал устроить зрительной трубы. Убедившись в возможности увеличения зрительных углов, Бэкон замечает: «Таким образом, увеличивая зрительный угол, мы будем в состоянии читать мельчайшие буквы с огромных расстояний и считать песчинки на земле, так как видимая величина обусловливается не расстоянием, а зрительным углом. Мальчик может казаться великаном, а взрослый горой — et sic etiam faceremus solem et lunam et stellas descendere secundum apparentiam hic inferius, et similiter super capita inimicorum apparere».
Доказательством того, что Бэкон любит увлекаться смелыми планами, не делая при этом ни малейших попыток к осуществлению их, служит следующее место: «Вследствие отражения, предмет может быть виден несчетное число раз: так, Плиний рассказывает, что случалось видеть одновременно несколько солнц и лун. Это происходит, впрочем, только в тех случаях, когда пары нагромождаются в воздухе подобно зеркалам и располагаются в разнообразных направлениях. Но что может совершить природа, то еще легче осуществить искусству, совершенствующему природу. Зеркала могут быть устроены и поставлены так, чтобы отражать предмет любое число раз; и тогда вместо одного человека или одного войска нашим глазам явится несколько. Можно было бы устраивать приспособления в этом роде на пользу отечеству или на страх еретикам. А если бы кто сумел уплотнить воздух так, чтобы он отражал световые лучи, то получалось бы много необычайных явлений. Ведь полагают же, что демоны показывают людям лагери, войска и разные другие чудеса. Мало того, можно было бы посредством зеркал обнаруживать сокровеннейшие действия в отдаленных местах, городах и войсках».
Бэкон не имел заметного влияния ни на современников, ни на науку ближайших столетий. О нем даже не упоминает ни один из ученых докторов XIII или XIV вв. Богословы относились к нему враждебно за нападки на их авторитет, философы за его презрительное отношение к их диспутам, а его печальная судьба не могла располагать других идти по тому же пути. Неудивительно, стало быть, что даже его предложение исправить юлианский календарь, недостатки которого сделались уже давно очевидными, не встретило ни внимания, ни доверия.
Величайший из алхимиков РАЙМОНД ЛУЛЛ (1234—1315), который, по убеждению своих современников, несомненно, нашел философский камень, стремился к коренному преобразованию науки и к ниспровержению схоластики. Он отвергал авторитет Аристотеля даже в области логики и диалектики и составил особую схему понятий, с помощью которой можно было произвести всевозможные сочетания и таким путем придти ко всякому познанию («Ars magna Lulli»). Значительное число его последователей, луллистов, показывает, что уже в ХIII веке схоластика не удовлетворяла многих.
Одновременно с Бэконом занимался собиранием древних сочинений по оптике ВИТЕЛЛО (около 1269 г.), неизвестный в других отношениях монах, который был приведен к изучению световых явлений зрелищем радужных цветов водопада. Повторяя измерение углов преломления, он нашел, что в одних и тех же средах углы не изменяются, все равно, проходит ли свет из среды более плотной в менее плотную или наоборот. В теории радуги Вителло пошел дальше Аристотеля, заметив, что радуга не может образоваться от простого отражения солнечного света, так как вследствие прозрачности дождевых капель, проходящие сквозь них лучи должны также и преломляться. Книга Вителло издана Ризнером в 1572 г. одновременно с оптикой Альгазена.
XIII столетие принадлежит оптике. Хотя средние века охотно увлекались механическими фокусами Альберта Великого или Роджера Бэкона, механика не ушла ни на шаг от Аристотеля. Оптика же конца того же столетия может похвалиться одним важным открытием, именно изобретением очков. Математически разработанная оптика пострадала, вообще, менее других отделов физики в неблагоприятные для науки века, потому что сама математика никогда не была полностью увлечена регрессивным потоком — подобно прочим наукам. Александрийские ученые установили оптику на столь прочных математических основаниях, что вести ее вперед было сравнительно легко. Арабы, а за ними и христианские ученые продолжали поэтому заниматься ею усердно и успешно. При таких условиях естественно, что первое самостоятельное открытие было сделано христианскими учеными именно в области оптики. Соображения Альгазена об увеличении предметов посредством чечевиц, опыты Бэкона над изменением зрительных углов с помощью вогнутых и выпуклых сферических стекол должны были вскоре навести на мысль о возможности исправлять такими стеклами неправильности глазного хрусталика. Бэкон, как мы уже знаем, советовал лицам со слабым зрением класть выпуклые стекла на предметы, которые они хотели видеть ясно. Но кто именно первый, следуя этому указанию, придумал прикладывать стекла к глазу, и притом одновременно вооружить стеклами оба "глаза; кто первый устроил очки не только с выпуклыми стеклами для дальнозорких, но и с вогнутыми для близоруких — остается неизвестным. Хроника, хранящаяся в библиотеке монахов-проповедников в Пизе, повествует, что очки начал впервые делать некто, не желавший открыть своей тайны, но что монах Александр де-Спина, услыхав об этом изобретении, стал приготовлять очки сам и охотно обучал желающих этому искусству. Этот таинственный некто, может быть, и есть действительно Сальвино Армати, которого обыкновенно считают изобретателем очков на основании надписи на могильном камне во Флоренции, где он назван inventore degli occhiali. По свидетельству этого камня, Сальвино умер в 1317 г. Согласно же словарю академии Делла Круска изобретение очков было произведено в 1285 году.
Ни одно столетие в научном отношении не представляло столь жалкого и прискорбного зрелища, как четырнадцатый век. В ХIII в. можно было надеяться на близкое пробуждение умов. Науки древних были перенесены на запад, университеты возникали один за другим, были сделаны крупные научные открытия, и метод опытного исследования был противопоставлен схоластическим истолковательным приемам. Несмотря, однако, на все это, в ближайшем произошло не движение вперед, а наступил полный паралич умственной деятельности. Безотрадную пустыню этого столетия не оживляет ни одно открытие, ни одна светлая личность, выдающаяся своей ученостью. Физика, астрономия, математика, химия, мало того, самая алхимия погружены в летаргический сон. Лишь схоластики невозбранно пожинают лавры на своих диспутах о возможных и невозможных вещах; и они же под защитой и покровительством церкви объясняют строение вселенной. Церковь и схоластика были одинаково заинтересованы в установлении прочной нормы для естествознания, потому что независимая наука представляла для той и другой большую опасность. Схоластики стали вследствие этого неутомимо указывать своей могущественной союзнице на лиц, уклонявшихся от схоластических норм; церковь же в свою очередь, обнаруживала ревностную готовность искоренять всякий признак новаторства в естествознании. В 1232 г. инквизиция, входившая прежде в состав епископских обязанностей, перешла по распоряжению папы Григория IX к доминиканским монахам, а в 1252 г. было разрешено инквизиции вынуждать признание пыткой. Эти многотрудные заботы доминиканских монахов о душах не остались без последствий; они содействовали искоренению превратных философских учений и уничтожению не только новшеств, неблагоприятных церкви, но и всякого научного движения вообще. Впрочем, даже XIV век не прошел без борьбы и сопротивления со стороны угнетаемой науки. Примером может служить история Николая де-Австрикурия, вынужденного в 1348 г. отречься от своего учения, в котором он, между прочим, утверждал, что в природе нет ничего кроме соединения и разъединения атомов и что для истинного познания природы необходимо оставить Аристотеля и Аверроэса и обратиться к непосредственному наблюдению.
Отголоском лучшего XIII века представляет сочинение по оптике монаха ТЕОДОРИКА (около 1311 г.). Он подробно и верно описывает ход светового луча через дождевую каплю для главной радуги и для радуги второго порядка. Каждый солнечный луч главной радуги преломляется вверху капли, отражается от задней ее стенки и вторично преломляется внизу капли; радуга же второго порядка происходит в результате двоякого преломления и двоякого отражения лучей; однако вследствие незнания законов преломления Теодорик не может объяснить, почему только те лучи, которые падают на места, указанные чертежом, дают в нашем глазу изображение радуги. Он призывает на помощь схоластическое предположение, что эти места особенно предназначены природой для преломления и отражения. Сочинение Теодорика 1 долгое время было скрыто в библиотеке монахов-проповедников в Базеле и потому осталось без всякого влияния на науку. Оно увидало свет только в 1814 г., благодаря стараниям итальянца Вентури.
Известный немецкий часовой мастер ГЕЙНРИХ-ФОН-ВИК устроил в 1364 г. на здании парижского парламента первые колесные часы с боем. С этого времени большинство германских городов начало обзаводиться башенными часами. Тем не менее, часы с гирями или колесные, следует считать итальянским изобретением XIII века. Утверждают даже, что они заимствованы от арабов, что уже Герберт умел их делать и что в 1232 г. Саладин подарил императору Фридриху II колесные часы, стоившие пять тысяч дукатов. В пользу введения колесных часов из Италии говорит то обстоятельство, что в Германии долгое время оставалось в употреблении итальянское подразделение часов от 1 до 24. В Бреславле такие часы были уничтожены только в 1580 г. распоряжением магистрата и заменены «половинными», которые отбивали от 1 до 12 часов и затем снова от 1 до 12 часов. Маятника у всех этих часов еще не было, и они известным образом регулировались особым прибором, устроенным в виде креста, вращающегося около вертикальной оси и приводимого в движение вперед и назад часовым механизмом. Такая регулировка не могла быть очень точной, как видно из того, что до введения часов с маятником ученые употребляли при своих работах водяные и песочные часы и нередко жаловались на отсутствие более точных приборов для измерения времени.
Первая половина XV века еще вполне походит на XIV. Зато во второй половине его замечается большое оживление в областях, не имеющих ничего общего со схоластикой и богословием. Схоластика далеко не успела познакомиться со всеми классическими учеными и, остановившись приблизительно на Аристотеле, даже его не знала в оригинальной форме. Схоластикам недоставало знания греческого языка. Их знакомство с греческой наукой произошло через посредство латинских переводов, которые, в свою очередь, не были сделаны с подлинников. Сочинения Аверроэса, служившие схоластикам основанием для изучения Аристотеля, были, по замечанию Льюиса, латинским переводом с еврейского перевода одного арабского комментария к арабскому же переводу с сирийского; только последний перевод был уже сделан прямо с греческого подлинника. Петрарка (1304—1374) жалуется, что в Италии не насчитывается более 10 человек, способных ценить Гомера, а Боккачио (1313—1375) с большим трудом находит кафедру греческого языка во Флоренции для Леонтия Пилата; да и то не надолго, так как греческий ученый «в философском плаще и с всклоченной бородой» вскоре покидает Италию, исполненный глубокого отвращения. Зато после взятия Константинополя ученые, бежавшие оттуда, очень скоро распространили знание греческого языка, а расцветающий гуманизм не только подготовил падение схоластики, на которую он взирал с презрением, но и косвенным образом повлиял на развитие естественных наук, открыв мысли большую свободу вообще и расширив круг знакомства с греческом наукой о природе.
Ранее других естественных наук опять начала самостоятельно развиваться астрономия. Во второй половине XV века, как в древности, внимание наблюдателей обратилось, прежде всего, к звездному небу, и, в то время как средневековый ученый еще долго продолжал искать в книге объяснения земных явлений, астроном строил обсерватории, посвященные непосредственному наблюдению. XV век, по-видимому, не сознает еще различия между книжной ученостью и живой наукой, но XVI век с его великими астрономами доказывает ясно, что это различие должно привести к гибели схоластики. Для нас, немцев, вторая половина XV столетия имеет значение не только потому, что тут в первый раз встречаются имена немецких ученых в области астрономии, но и потому, что астрономы эти, по искусству, усидчивости и успешности работ заслуживают величайшего уважения. С этого времени и до начала XVII века главная роль в астрономии принадлежит Германии.
НИКОЛАЙ КРЕБС, так называемый де-Куза или КУЗАН (1401— 1464), был сыном рыбака в г. Куэзе на Мозеле. В качестве люттихского архидиакона он заявил себя энергическим противником папы на Базельском соборе, но впоследствии сделался кардиналом и епископом бриксенским. Он возродил пифагорово учение о движении земли; в сочинении «De docta ignorantia» он старается доказать, что всякое бытие заключается в движении и что земля уже потому не может находиться в центре вселенной, что бесконечная вселенная не может иметь центра. Его теории земного движения довольно таки темны, но из них все-таки явствует, что Кребс думал о движении земли вокруг ее оси как о некотором движении нашей планеты вместе со всей солнечной системой «вокруг вечно вращающихся мировых полюсов».
Приведем несколько извлечений из второго сочинения Кузана: «Беседы о статических опытах», для характеристики механических понятий того времени 1. Механик ведет беседу с философом. Первый излагает свои положения, второй делает к ним большею частью неподходящие замечания. Весы служат для определения природы тел. Жидкости имеют неодинаковый вес; так, у здоровых и больных, молодых и стариков кровь бывает неодинаково тяжела, что важно знать врачу. Для сравнения ударов пульса у разных лиц и в различных состояниях следует выпускать воду из узкого отверстия водяных часов, считая пульс до 100, и затем взвесить вытекшие порции воды. Если насильственно погрузить в воду два куска дерева, из которых одно вдвое тяжелее другого, то большее выплывает скорее на поверхность; это происходит оттого, что в последнем больше легкости, чем в первом. Притягательную силу магнита «южно определить весами, равно как и силу алмаза, который, как уверяют, уничтожает притяжение первого. Если насыпать в горшок 100 фунтов земли и посеять в нем семян, то при росте растения земля мало потеряет в весе, так как растения питаются по преимуществу водой. Если с высокой башни бросать вниз камни и куски дерева и в то же время выпускать из сосуда воду, то этим способом можно определить вес воздуха, задерживающего падение брошенных тел. Наполняя мехи сначала воздухом, а затем дымом, можно легко убедиться, который из двух тяжелее. Если положить на одну из чашек весов некоторое количество сухой и сжатой шерсти, а другую уравновесить гирями, то по опусканию и поднятию чашек можно судить о сухости и влажности воздуха; этим путем можно даже судить о предстоящей погоде. Стихии могут до известной степени превращаться одна в другую, например вода может превращаться в воздух или камень и т. д.
С пробуждением научного стремления вновь выступают на сцену оба древних направления физики — философское и математическое. Философская механика остается вполне аристотелевской; математическая же обнаруживает наклонность к движению вперед, сохраняя, однако, почти без всяких изменений метод и даже цели Архимеда. Механику Кузана нельзя назвать ни философской, ни математической; в ней попадаются черты той и другой, но изобилует она преимущественно фантастическими проектами, — явление весьма частое в те времена, предшествовавшие возникновению экспериментальной физики. Средневековый механик высказывает свои мысли, не имея намерения осуществлять их, не заботясь даже о том, осуществимы ли они вообще или нет. Тем не менее, подобные проекты, являясь поощрением к опытам, при всей своей фантастичности, а подчас и нелепости, приносят свою долю пользы. Они мало-помалу побуждают ученых заняться лично выполнением своих планов вместо того, чтобы отдавать их в руки практиков, и, в конце концов, приводят к признанию за опытным исследованием научной ценности наравне с философским и математическим методом. Проектирующая физика дает начало экспериментальной.
Изобретение книгопечатания (1440) наиболее плодотворное для успеха наук событие XV века. Только благодаря ему сделалось возможным то общее распространение знаний, которым мы пользуемся теперь, и только оно способно было обеспечить науку от попятных скачков, испытанных классической культурой. Споры о личности изобретателя книгопечатания, а также о времени этого изобретения поддерживаются тем, что в самом изобретении можно различить три периода: во-первых, печатание цельными деревянными досками с вырезанными буквами; во-вторых, печатание отдельными буквами, вырезанными из дерева, свинца или олова, и, в-третьих, печатание литыми буквами. Печатание досками было известно в Китае 2000 лет назад; в 1440 г. житель Гарлема Костер напечатал таким образом «Зеркало человеческого спасения». Первые отпечатки Гутенберга (1401—1468) принадлежат к тому же периоду. Его первая большая книга, напечатанная отдельными вырезанными буквами, известная Майнцская библия, на которой год не обозначен, должна быть отнесена к 1455—1465 гг. Зять Фуста, Петр Шеффер, первый напечатал литыми буквами псалтирь в 1459 г. По самому существу дела, великие благодеяния книгопечатания должны были давать знать о себе медленно и постепенно; тем не менее из перечня, помещенного у Дрэпера, видно, что за время от 1470 до 1500 г. было напечатано более 10 000 изданий книг и памфлетов; именно, в Венеции 2885, в Милане 625, в Болонье 298, в Риме 925, в Париже 751, в Кельне 530, в Нюрнберге 382, в Лейпциге 351, в Страсбурге 526, в Аугсбурге 256, в Майнце 134, в Лондоне 130, и т. д.
Родоначальником знаменитых немецких астрономов был ГЕОРГ ПЕУРБАХ (Peurbach) (1432—1461), уроженец маленького верхнеавстрийского городка. Он слушал в венском университете (основанном в 1365 г.), под руководством способного астронома Иоганна Гмунденского, астрономию и математику и после долгих путешествий, предпринятых с образовательной целью, сделался преемником своего учителя. Пеурбах был превосходным наблюдателем; он занимался преимущественно проверкой данных древних астрономов и исправил во многих отношениях прежние переводы «Альмагеста», сделанные не астрономами. Вследствие незнания арабского и греческого языка эти исправления, однако, не могли быть так полны, как того желал трудившийся над ними ученый. Поэтому, когда кардинал Бессарион, который раньше поручил перевести «Альмагест» на латинский язык некоему Георгию Трапезундскому, оставшись недовольным этим переводом, предложил Пеурбаху ехать в Италию для изучения греческого языка; предложение это было им принято с радостью. Осуществлению этого плана помешала смерть, сразившая Пеурбаха, уже готового к отъезду.
Наиболее выдающимся учеником его был Иоганн Мюллер, называемый обыкновенно РЕГИОМОНТАНОМ (1436—1476) по городу, где он родился (Кенигсбергу во Франконии). Мюллер поступил к Пеурбаху на пятнадцатом году своей жизни, с намерением посвятить себя астрономии, и после смерти учителя занялся осуществлением задачи, которую тому не довелось выполнить. Он отправился с кардиналом Бессарионом в Италию, изучил греческий язык и перевел на латинский язык не только «Альмагест», но и много физических сочинений. Важнейшее из этих сочинений «Pneumatica» Герона, трактаты о музыке и оптике Птолемея и механические проблемы Аристотеля. Перевод сочинения Архимеда (принадлежащий Герхарту Кремонскому) был тоже исправлен им. В 1471 г. Региомонтан поселился в Нюрнберге, где в богатом аристократе Вальтере он нашел не только щедрого покровителя наук, но и способного и прилежного ученика. Устроенная ими обоими обсерватория была первой в христианской Европе. Наблюдения, произведенные здесь, приобрели Региомонтану такую славу, что папа Сикст IV призвал его в Рим для предположенного им исправления календаря и даже сделал его регенсбургским епископом. В Риме ему не пришлось долго пожить. Он умер (1476 г.), по мнению одних, от чумы, по мнению других, он был отравлен сыновьями упомянутого выше Георгия Трапезундского, перевода которых не одобрил. Работа по улучшению календаря осталась не выполненной еще в течение 100 с лишним лет.
Даровитый ученик Региомоитана, Бернгард Вальтер (1430—1504), продолжал производить наблюдения на Нюрнбергской обсерватории до конца жизни. Его сочинения, как и сочинения Региомонтана, были заброшены невежественным душеприказчиком, а драгоценные астрономические инструменты, вновь изобретенные или значительно усовершенствованные, были проданы в лом, как старая медь.
Пеурбах, Региомонтан и Вальтер — последние выдающиеся астрономы, умершие с твердою верою в Птолемея, и последние блестящие представители птолемеевой системы. Благодаря им, она сделалась известной Западу в первоначальном, неискаженном виде; но, с другой стороны, они же своими точными и многочисленными наблюдениями подготовили ее падение. Легко вообразить, что люди, не жалевшие труда на достижение источника, не желали мутить его и были склонны скорее исправлять, чем опровергать своего учителя. Зато другие вывели из их работ заключения, к которым они сами не решались придти. Коперник был современником и даже прямым учеником Пеурбаха, но имел перед ним и Региомонтаном преимущество долгой жизни, в течение которой его смелые мысли успели окончательно созреть.
Прежде, однако, чем великая астрономическая революция успела сдвинуть с места земной шар, старое учение испытало неожиданное потрясение от важного переворота на самой земле. Большинство в это время все еще продолжало представлять себе землю в виде плоского диска, на краях которого вода, воздух и облака смешивались в непроницаемую кашу. Из пяти земных поясов населенным считался только умеренный; под тропиками всякую жизнь должен был прекращать жар, у полюсов — холод. Несбыточность учения об антиподах была доказана отцом церкви, и тот, кто вместе с Аристотелем верил в шаровидность земли, остерегался высказывать свои убеждения слишком громогласно. Когда Колумб после 18 лет напрасных исканий и вымаливаний поддержки для своего великого предприятия, явился, наконец, к испанскому двору, его отправили в саламанкский совет, а этот не замедлил основательно ниспровергнуть все его доводы цитатами из библии и святых отцов. Уверяют, будто совет даже предостерегал его не плыть слишком далеко на запад, так как в случае правильности его предположений шаровидность земли может воздвигнуть перед ним на обратном пути такую гору, на которую ему, пожалуй, не удастся взобраться. То обстоятельство, что Колумб, невзирая на все препятствия, добился внимания испанской королевы Изабеллы и действительно открыл новую часть света, прорвало в одном месте кольцо, которым схоластика и церковь окружили науку, а после этого нарушения целости все кольцо вскоре начало распадаться. Если смелый мореплаватель мог одерживать на неведомых морях славные, никому не снившиеся победы, почему же естествознание осуждено было вечно грести в мелких водах схоластического аристотелизма? Положим, большинству было еще привольно в тесном пруде, и оно охотно продолжало в течение XVI века и части XVII препираться о «Quaestiones mechanicae», но уже многие более одаренные все яснее и яснее сознавали позор оков для науки и, ожесточенные гнетом, рвались в бой.
Путешествие Колумба (1492 г.) имело один важный результат для физики, именно для учения о магнетизме. Компас вошел уже в общее употребление у моряков, но в это время, столь чуждое всяким научным интересам, никто не позаботился ни об исследовании таинственной силы, направляющей магнитную стрелку, ни даже о точном изучении ее направления. Возможно, что при недостатке кругового деления под магнитной стрелкой вовсе не замечали ее отклонения от северного направления или объясняли его несовершенством устройства магнитной стрелки, как это не раз делали впоследствии. Так или иначе, до Колумба было известно только восточное склонение, наблюдавшееся в прибрежьях Средиземного моря. И вдруг Колумб к великому своему удивлению заметил вечером 13 сентября (в то время как он производил астрономическое определение на расстоянии 200 морских миль к западу от о. Ферро), что магнитная стрелка отклонилась на запад, притом на целых 5°, и что это отклонение постоянно увеличивалось по мере удаления на запад. Этим открытием было не только установлено склонение магнитной стрелки вообще, но и различие его для различных мест земного шара. С этих пор число наблюдений над направлением стрелки постепенно увеличивается, а вместе с тем начинаются и опыты для объяснения этих загадочных явлений.