«Второй ленинградский период» оказался неким промежуточным этапом в жизни Ландау: вернулся он учеником Бора и сам был внутренне готов стать учителем, формировать собственную научную школу, что и удалось ему потом в Харькове. Правда, в Ленинграде наряду с научной работой Ландау тоже активно занимался преподаванием, читал лекции студентам. Но здесь он по-прежнему числился в «молодых» — хотя был уже профессором,— и ему приходилось все время отстаивать, часто в весьма ожесточенных спорах, свою точку зрения и на методику изложения теоретической физики, да и на суть и содержание этой науки тоже. (Он любил говорить, что она есть именно самостоятельная наука и даже придумал ей название: «теоретика».)
А тот «кусок жизни» был действительно промежуточным, вроде бы послужил мостом, перекинутым в следующий, уже весьма важный для Ландау... Однако «мост» шатало и болтало. Поэтому недолгий, но один из самых сложных для Ландау отрезков времени оказался сложным и запутанным также для тех, кто пишет и его биографию, и историю нашей физики вообще. Здесь перемешалось большое и малое, серьезное с пустяками. Может быть, оттого, что многое перемешалось в самом Ландау. И как всегда бывает в сложных взаимоотношениях людей достойных и думающих гораздо больше о деле, чем о самих себе, тут не было и не могло быть ни целиком и полностью правых, ни, соответственно, виноватых. Но опять же, как всегда бывает в подобных случаях, никому от этого легче не становилось.
Причиной — или поводом — по-прежнему была борьба за физику, причем каждая сторона боролась за ту физику, которую она считала настоящей и правильной. И тем оружием, которое считала правильным. У молодых из компании Ландау таким оружием, как и прежде, были язвительные выпады и оценки. В это вкладывали уйму изобретательности, все делалось с энтузиазмом, увлеченностью, удовольствием; дурачась, говорили серьезные вещи и боролись за серьезную науку, но и с полной серьезностью, самозабвенно дурачились просто так.
Друзьям запомнилось многое. И достаточно невинные вещи, например, такой вот стишок, составленный из любимых «терминов» Ландау (и притом как-то отражавший его настроение):
|
Жить на свете очень трудно, |
(Не просто «ахинея», а агрессивная!) И «научная теория», какой она запечатлелась в памяти «гуманитарной приятельницы» Ландау Елены Феликсовны Пуриц — она же Лиля, она же «Килька брюхом вверх». (И для Кильки Дау нашел четкую формулу, в которую все укладывалось: «Чем больше страдает, тем более виновато улыбается»,— но «ситуации» в их отношениях не было, только большая дружба.) Так вот, была построена теория скуки. Как в физике есть, например, единица количества электричества — кулон, или силы тока — ампер, или напряжения — вольт, точно так же по имени «местного» физика была введена «единица скуки» и определено ее, так сказать, физическое содержание:
— Час общения с ним убивает слона.
Потом розыгрыши перестали носить «домашний» характер, пределы Ленинграда сделались тесны. А борьба за физику, к примеру, стала вестись с выходом в эфир — попросту говоря, выступлением по радио — и против эфира. Последнее было правильно по сути, потому что речь шла о том эфире, который «похоронила» теория относительности; но автор выступления, один из приятелей Ландау, допустил некоторые резкости. Что, естественно, повлекло за собой серьезные жалобы... Роль арбитра пала на Иоффе. Похоже, эта компания не очень возражала, когда широкая спина «папы Иоффе» прикрывала их от возмездия, защищала от ударов извне и, главное, давала возможность серьезно заниматься серьезной наукой. Хотя они не могли не понимать, что ради этого — чтобы наукой занимались молодые, причем в разных городах страны,— Иоффе жертвовал собственными научными интересами, возможностью самому в полную меру работать в лаборатории. С полным сознанием своего права и своей правоты они укрывались за этим бастионом. Но «дома» у них возникали частые и острые конфликты. И тут, случалось, Иоффе бывал не прав, проявлял непонимание истинных ценностей, допускал, как он потом признавался, выпады, недостойные себя.
Ландау стало плохо — это было очевидно для всех и нашло отражение в письмах Жени к Пайерлсу: «Дау совсем кислый... Я не знаю, что с ним делать... Правда, они теперь с Аббатом в ужасной дружбе и по-моему никогда не поссорятся...»
Действительно, в ту пору он особенно сблизился с Матвеем Петровичем Бронштейном, у них во многом сходились взгляды и позиции. Бронштейн был феноменально способным и образованным человеком. Знал буквально все на свете, например, много языков, вплоть до самых экзотических, и с легкостью и быстротой приплюсовывал к ним один язык за другим. Так же легко писал стихи, поэмы, пародии, причем не только по-русски; сохранились и его английские стихи. А уж чужих стихов помнил великое множество, в этом мог дать фору кому угодно. Был он человеком в высокой степени принципиальным, часто резко принципиальным. Вспоминая о нем, обычно цитируют такие строки: «Истину царям с улыбкой говорил», и еще: «Ростом мал, но дух имел высокий». Бронштейн охотно занимался популяризацией физики,— он блестяще писал об общих проблемах мироздания, строения Вселенной, физической сущности материи.
Поэтому, например, его популяризаторская деятельность выдержала проверку долгим-долгим временем и, скажем, популярнейшая библиотечка «Квант» открывается книгой Бронштейна «Атомы и электроны» (следующей, под вторым номером, идет «История свечи» Фарадея).
Необычайно яркая и притом разносторонняя одаренность имела и свою оборотную сторону. По существу, он не сделал еще окончательного выбора. Наряду с физикой очень сильный интерес и склонности были у него и к гуманитарным наукам. Вообще его притягивали широкие проблемы, связанные с философией. И в этом его коренное отличие от Ландау. Последний был целиком физик, принадлежал только физике. И, как мы знаем, степень широты, всеобщности, важности, фундаментальности работы его особенно не волновала — для него не существовало великих и малых задач. Волновало только одно: чтобы работа была качественная и нужная науке. Но представляется, что и у Бронштейна дело было вовсе не в некоем «снобизме», а в складе его ума, тяготевшего к философским и вообще гуманитарным областям знания.
Те, кому довелось слушать его лекции, вспоминают, каким великолепным лектором был молодой профессор. Эрудиция его не имела предела. К тому же он так, такими сторонами, такими неожиданными гранями умел повернуть, показать обсуждаемое явление, что оно по-особенному начинало играть, и все тонкости его навсегда входили в сознание. О влиянии, которое оказал Матвей Петрович Бронштейн на своих студентов, с благодарностью рассказывают Ю. Л. Соколов и Э. Л. Андроникашвили.
Были у Ландау с Бронштейном и совместные работы, даже тогда, когда Ландау пришлось переехать в Харьков. А в Ленинграде они действительно были близки во многих общих делах и помыслах и, естественно, находились в одном лагере в борьбе со «старшими». Отзвуки этой борьбы не утихали долго, они отразились, в частности, в переписке Иоффе с Эренфестом.
Пауль Эренфест уже появлялся на этих страницах и будет появляться еще. Физикам, даже младших поколений, не надо объяснять, кем он был, остальных же хочется хоть немного с ним познакомить.
Роль Эренфеста в физике первой трети нашего века была исключительной. Ну, а сама первая треть нашего века была уж совсем исключительной в истории физики.
Эренфест всегда и повсюду, независимо от города и страны, где он жил, и ранга физиков, с которыми общался, играл весьма важную роль катализатора в их взаимопонимании. Его все глубоко любили, а близкие друзья, Бор и Эйнштейн, особенно подчеркивали эту его роль, так же, как и необыкновенные критические способности ума, четкое понимание и тонкостей и затруднений новых физических идей.
Лучше, сердечнее и в то же время точнее всего сказал о нем Эйнштейн в статье «Памяти Пауля Эренфеста»:
«Его величие заключалось в чрезвычайно хорошо развитой способности улавливать самое существо теоретического понятия и настолько освобождать теорию от ее математического наряда, чтобы лежащая в ее основе простая идея проявлялась со всей ясностью. Эта способность позволяла ему быть бесподобным учителем. По этой же причине его приглашали на научные конгрессы, ибо в обсуждения он всегда вносил изящество и четкость. Он боролся против расплывчатости и многословия; при этом пользовался своей проницательностью и бывал откровенно неучтив. Некоторые его выражения могли быть истолкованы как высокомерные, но его трагедия состояла именно почти в болезненном неверии в себя. Он постоянно страдал от того, что у него способности критические опережали способности конструктивные. Критическое чувство обкрадывало, если так можно выразиться, любовь к творению собственного ума даже раньше, чем оно зарождалось.
Он не только был самым лучшим профессором из людей нашей профессии, которого я знал, но его страстно занимали становление и судьба людей, особенно его студентов. Понимать других, завоевать их дружбу и доверие, помогать тому, кто был стеснен внешней или внутренней борьбой, ободрять молодые таланты — все это было его истинным призванием...
Мы, чьи жизни обогащались силой и цельностью его ума, доброжелательностью и теплотой его щедрой души и в не меньшей мере его юмором и сарказмом, знаем, что потеряли с его смертью».
Если уйти немного назад во времени и снизить тон (хотя, повторяем, в словах Эйнштейна не было никакого преувеличения, как всегда и во всем он был правдив и искренен), все равно прежде всего хочется сказать, что его действительно все любили. Он много раз и подолгу бывал у нас в стране, был женат на Татьяне Алексеевне Афанасьевой, русском математике, и в начале тридцатых годов намеревался насовсем перебраться в Советский Союз.
Своеобразная русская речь — естественно, неправильная, с ошибками, но необычайно образная, красочная, всегда остроумная — в сочетании с глубоким содержанием привлекала на его лекции и выступления множество народу. Павел Сигизмундович, как звали его здесь, стал по-настоящему своим для советских физиков.
А. Ф. Иоффе говорил, что друга ближе, чем Эренфест, у него никогда не было. Поэтому их откровенная переписка представляет большой интерес.
«О ком бы я основательно хотел поговорить с тобой: о Фоке, Ландау и Гамове,— пишет Эренфест в декабре 1932 года из Харькова, куда переехал уже Ландау.— Эти трое, взятые вместе, составляют совершенно превосходный ансамбль физиков-теоретиков, обладающий ясностью и критичностью мышления (Ландау — Фок), изобретательностью (все трое), тщательно продуманными знаниями (Фок — Ландау), техникой расчетов (Фок!!!) и юношеской ударной силой...
Что же касается Ландау, то в последнее время я стал ценить его как совершенно необычайно одаренную голову. В первую очередь за ясность и критическую остроту его мышления. Мне доставляло большое удовольствие спорить с ним о разных вещах. И совершенно независимо от того, был ли я при этом не прав (в большинстве случаев — в основных вопросах) или прав (как правило, во второстепенных деталях), я каждый раз очень многое узнавал и мог при этом оценивать по достоинству, насколько ясно он «видит» и насколько большим запасом ясно продуманных знаний он располагает...»
Ответом было длинное письмо Иоффе, проникнутое болью, горечью, справедливыми обвинениями в свой собственный адрес и упреками в адрес Ландау, справедливыми там, где речь шла о его поведении и уж совершенно несправедливыми, когда дело касалось его знаний, таланта, понимания физики, отношения к ней.
«Мне думается,— написал ему в ответ Эренфест,— что с самого начала наше отношение к теоретической физике было различным, да различным оно и осталось. Я всегда был склонен превыше всего ценить логическую ясность теоретического мышления — это мне часто мешало принимать новые идеи (я не забывал ни одного случая «запоздалости»!!) и побуждало при случае предпочитать людей относительно ясно думающих людям, относительно более находчивым.
...Мне представляется несомненным, что такой человек, как Ландау, в равной степени для любой страны представляет собой абсолютно необходимый тип физика-теоретика. Можно спокойно признать, что в характере его мышления (так же, как и в моем) присутствуют типичные талмудистские черты (у Эйнштейна они тоже есть). Во всяком случае, их намного больше в его (Ландау) разговорах, чем в мышлении!!
Но в результате я очень односторонне его охарактеризовал. После того, как я сначала раз-другой с ним очень крепко поспорил из-за некоторых его неоправданно парадоксальных утверждений, я убедился, что он мыслит не только четко, но и очень наглядно — особенно в области классической физики. И в этот очень короткий промежуток времени я узнал от него удивительно много нового — почти каждый раз после фазы спора, в течение которой я был твердо убежден, что он не прав!!
Я люблю способ его мышления почти так же, как и способ мышления Паули».
По этим письмам можно если не восстановить события, то почувствовать атмосферу, которая вынудила Ландау покинуть Ленинград. Однако каждая медаль имеет, как известно, две стороны. Не очутись Ландау в Харькове (а ехать ему туда ой как не хотелось), может быть, и не возник весь тот организм, который называют «школа Ландау», или оказался бы он другим, менее удачным (вот когда не только «гены», но и «окружающая среда» могут существенно определить и ход развития, и весь комплекс свойств организма).
Украинский физико-технический институт (Харьков в те годы был столицей Украины) — УФТИ — стал одним из «дочерних» институтов Ленинградского физтеха. А. Ф. Иоффе, как известно, приложил много усилий для организации в различных городах страны новых институтов. Директорами этих физтехов и ведущими научными сотрудниками становились питомцы Иоффе.
Иван Васильевич Обреимов, руководивший тогда харьковским УФТИ, удивительно рано по тем временам понял, оценил самостоятельное значение теоретической физики: процветающий институт не может быть без теоретиков, говорил он. Это была новая для России позиция. Более того, Обреимов посчитал, что для плодотворной работы института, даже по преимуществу экспериментального, гораздо лучше не распылять силы теоретиков по лабораториям, а создать теоретический отдел, возглавляемый крупным физиком. Так Ландау стал заведовать теоротделом УФТИ, а точнее — превращать его, да и сам Харьков, в значительный центр отечественной физики. В чем довольно быстро преуспел. Скоро сюда стали ездить теоретики из других городов для общения, совместного решения задач, обсуждения работ. Проводились в Харькове и конференции, в которых участвовали и наши и зарубежные физики. Особенно представительной и интересной была конференция по теоретической физике весной 1934 года, на которую приехал и Нильс Бор; Ландау с большим рвением занимался ее организацией.
Широка была и его педагогическая деятельность — он заведовал кафедрой теоретической физики на физико-механическом факультете механико-машиностроительного института, а потом — кафедрой общей физики в Харьковском университете, читал лекции студентам.
С Харьковом связаны истоки и многого другого в жизни Ландау — вообще этот период был большой и значительной главой ее. Здесь впервые он организует теоретический семинар. Разрабатывает первую программу теоретического минимума по физике для сотрудников института. Здесь задуман и начал осуществляться огромный труд — создание Курса теоретической физики. Короче, все то, что потом стали называть «школа Ландау», зародилось именно в Харькове. Там Ландау до конца осознал свое призвание быть учителем.
Стоит посмотреть на фотографию тех лет: юноша по облику, молодой человек по возрасту, он — учитель. Стиль отношений в школе определило то, что ученики были тоже юные. «Учительская» деятельность нисколько не мешала интенсивной творческой работе, не снижала ее темпов и ее разнообразия. Тому подтверждение — длинный перечень статей, написанных Ландау в эти годы.
В Харькове началась постоянная связь Ландау с экспериментаторами, возник глубокий интерес к физическим явлениям, которые раскрываются в опытах. Может, некоторую роль сыграло и то, что экспериментаторами были самые близкие и любимые друзья — Лев Васильевич Шубников и жена его Ольга Николаевна Трапезникова. Существовала в Ландау притягательность, которая создавала ему друзей на всю жизнь. «Все экспериментаторы могли всегда обращаться к Дау,— вспоминает О. Н. Трапезникова.— С ним можно было говорить по любому вопросу — он все понимал и мог посоветовать, как никто другой. Его можно было решительно обо всем спрашивать — о любых результатах эксперимента, что может получиться и почему. Мы к нему непрерывно обращались. Больше такого теоретика я не встречала».
С этими словами перекликаются и строчки уже известного нам второго письма Эренфеста: «Я очень хорошо понимаю, почему здесь каждая отдельная группа экспериментаторов очень охотно советуется с Ландау... он очень живо всем интересуется и интересен сам. Его мальчишеские выходки приводят к тому, что сначала очень часто все, что он говорит, кажется абсолютно непонятным, но если затем с ним упорно поспорить, то чувствуешь себя обогащенным».
Во время своих приездов в Харьков Эренфест быстро приучил тамошних физиков не бояться спрашивать обо всем непонятном, наоборот, внушал он, нельзя оставаться непонимающим, безучастно слушать то, что не достигает сознания.
Еще за два десятка лет до того в своих записных книжках он обосновал, конечно, по-своему, этот важный педагогический принцип: «Никогда не следует стыдиться открыто признать, что в каком-то вопросе вы знаете очень немного, едва-едва «кумекаете» в нем; надо, отбросив ложный стыд, прямо признаться в этом вашем непонимании и задавать вопросы не стесняясь, что оно тем самым непосредственно обнаружится. Я могу засвидетельствовать, что когда замечаю, что кто-то недостаточно подготовлен, но хочет расширить свои знания, я стараюсь любым способом ему помочь и нахожу в этом огромное удовлетворение. Если же, напротив, я вижу, что какими-либо увертками от меня стараются скрыть недопонимание и тем самым мешают мне оценить его степень, я мгновенно перестаю получать удовольствие от объяснения; более того, мне хочется послать его ко всем чертям!»
Вот это — Эренфест в своем живом воплощении. Таким знали и запомнили его харьковские (да и не только они, конечно) физики.
Институтские семинары проходили крайне оживленно и интересно, в них все принимали участие. Ландау был особенно активен. Помимо общеинститутского, устраивались еще семинары по отделам, в частности, организованный Ландау теоретический семинар.
В харьковском УФТИ, когда там появился Ландау, шли интенсивные исследования по физике низких температур. Из Голландии после командировки вернулись Шубников и Трапезникова. Они долго работали в Лейдене, мировом «низкотемпературном центре», и, помимо интереса к этой области физики, запаса навыков и идей, привезли с собой также некоторые подаренные им уникальные приборы и материалы.
Шубников оказался прекрасным организатором. Он создал и оснастил отличную — к тому же тогда единственную в Советском Союзе — криогенную лабораторию. В ней были машины по ожижению газов, в том числе и гелия. В лаборатории работали хорошие стеклодувы и механики. Всегда, и днем и ночью, дежурил персонал, включая лаборанта. Эксперименты тоже часто шли днем и ночью. В ночные часы для бодрости Ольга Трапезникова устраивала чаепития.
Низкотемпературная тематика была широкой, но больше всего занимались сверхпроводимостью, сверхпроводящими сплавами, магнитными свойствами вблизи абсолютного нуля. С этой, в те времена еще достаточно новой для физики областью явлений, связаны и самые значительные научные достижения Льва Васильевича Шубникова. Еще в Лейдене он стал экспериментатором мирового класса в физике низких температур. Свидетельство тому — большое количество сделанных им работ и, соответственно, научных публикаций, в том числе и в таком журнале, как «Нейчур»; но главное свидетельство — открытое им явление, которое потом назвали «эффектом Шубникова—де Гааза» (Шубников тогда работал в лаборатории крупного голландского физика профессора де Гааза). Суть эффекта — в совершенно неожиданном (осциллирующем, колебательном) поведении электрического сопротивления металлов в сильном магнитном поле при низких температурах. Позже стало ясно, что это было первое открытие чисто квантового эффекта в твердом теле: он есть результат квантования энергетических уровней электронов металла в магнитном поле; иными словами, это была экспериментальная картина, «нарисованная» открытым теоретически «диамагнетизмом Ландау».
Так в одном и том же 1930 году в науке «пересеклись», сами того не ведая, два будущих друга и сотрудника. Эффект Шубникова—де Гааза стал со временем — а теперь особенно — универсальным и действенным средством для исследования процессов, происходящих при низких температурах в металлах, сплавах и некоторых видах полупроводников.
Следующее важное открытие было сделано Шубниковым уже в Харькове. Он обнаружил, что магнитные свойства сверхпроводящих сплавов радикально отличаются от свойств сверхпроводящих чистых металлов; тем самым он открыл то, что теперь называют сверхпроводниками 2-го рода.
Сверхпроводимость в течение длительного времени (и после Харькова тоже) занимала и мысли Ландау. Но именно в харьковский период возник у него глубокий интерес к поведению вещества при сверхнизких температурах. Из семнадцати опубликованных им за эти годы статей на разные темы (вспомним о его универсализме) четыре целиком или частично посвящены этим проблемам.
В библиотеке даже ночами обычно бывало много народу. Каждый имел собственные ключи от нее и мог брать книги с собой — правда, не больше, чем на один день. Книги почти не пропадали. Если же такой казус случался, библиотеку закрывали, и книгу следовало тайно, незаметно подбросить. Среди вывешенных в помещении библиотеки правил было и такое: «Нельзя разговаривать, ни даже шепотом»; вероятно, кто-то решил немножко поострить. В «теоретических» комнатах, где хозяйничал Ландау, наоборот, шли постоянные разговоры, оттуда всегда доносился шум.
В свободное время играли в теннис, сочиняли песенки, ставили спектакли, устраивали костюмированные вечера, вообще всячески веселились. Как и в Ленинграде, молодежь наделяла друг друга прозвищами. Ольгу Николаевну за доброту и отзывчивость звали Оленька-ангел. Ландау еще прибавлял, что она «ангел высокого чина, то есть херувим».
Шубников был «Толстый Лев», а Ландау — «Тощий Лев» (потом он стал говорить о себе, что у него не телосложение, а теловычитание). При этом была ,у него какая-то своеобразная грация. И даже ловкость. Неплохо, хотя и смешно, не по правилам держа ракетку, играл он в теннис.
С Харькова начались перемены и в личной судьбе Ландау. Он познакомился с Корой Дробанцевой, красота которой покорила его с первого взгляда, и влюбился в нее. Спустя несколько лет Кора Дробанцева, инженер-технолог кондитерской фабрики, переехала в Москву и стала женой Ландау. В 1946 году у них родился сын Игорь.
Талант воспитателя и призвание быть им — причем не только в физике — становились все явственнее. Ландау активно стремился к тому, чтобы ученики его были вообще хорошими, настоящими людьми, боролся с тем, что, по его мнению, не соответствовало истинному достоинству и правильному поведению. Он внушал им, что работать надо потому, что это интересно, потому, что хочешь выяснить тот или иной вопрос, понять новое сложное явление, решить какую-то задачу. Только это, а никак не стремление сделать великое открытие должно двигать исследователем. Тем более что ставить себе задачу совершить переворот в науке — абсурд.
Ландау презирал тех, кто задался целью непременно перевернуть науку и возвеличиться в ней, равно как и всяких карьеристов и конъюнктурщиков от науки. Не любил само слово «ученый».
— Ученым бывает пудель,— говорил он.— Человек может стать ученым, если его как следует проучат. А мы — научные работники.
И уж совершенно не выносил высокопарного — «жрец науки».
— Есть люди, на которых поглядишь, и сразу видно, что они — «жрецы науки». Они жрут благодаря науке. Никакого другого отношения к науке они не имеют.
Дау был удивительно чистый человек, рассказывает О. Н. Трапезникова. Поэтому многое в его поведений нельзя мерить обычными мерками. Он боролся с «зубрами», ненавидел «гнусов». В то же время, вспоминает Трапезникова, на ее вопрос, какое качество он больше всего ценит в людях, Ландау, не колеблясь, ответил: «Доброту».
Конфликты, в которые вступал Ландау и некоторые его друзья и ученики, стали оборачиваться крупными неприятностями, дело приобретало нешуточный оборот. В конце концов встал вопрос о переезде в другой город.