Большая честь, господин Президент, находиться на этой трибуне, в этой ассамблее по случаю десятой годовщины смерти Эйнштейна, пятидесятой годовщины открытия общей теории относительности.
Как сказал Президент, я был знаком с Эйнштейном в течение двадцати или тридцати лет, но мы поддерживали тесные коллегиальные отношения, я сказал бы даже дружеские, лишь последние десять лет его жизни. Я подумал, что будет полезным, ибо я уверен, что это не слишком рано для нашего поколения (может быть, почти слишком поздно) попытаться рассеять облака мифа, показать безмерную вершину, которую они скрывают. На закате своих дней, в отчаянии от войн и гонки вооружений, Эйнштейн сказал, что если бы ему пришлось начинать сначала, он стал бы водопроводчиком. В этом афоризме доля серьезности и доля шутки, и никто не имеет права его искажать.
Поверьте мне, Эйнштейн не имел ни малейшего представления о том, что такое жизнь водопроводчика, особенно в Соединенных Штатах, где в шутку говорят, что этот специалист никогда не приходит со своими инструментами, когда его срочно вызывают по случаю аварии. Эйнштейн приносил свои инструменты. Эйнштейн был физиком, натурфилософом, самым крупным для нашей эпохи.
Мы знаем, вы все знаете, что правду в мифе составляет необычайная оригинальность Эйнштейна. Так или иначе, в конце концов открыли бы кванты; но открыл их Эйнштейн. Рано или поздно поняли бы глубокое значение того, что ни один сигнал не может распространяться быстрее света, уже были известны необходимые уравнения. Но эта простая и блестящая концепция физики могла прийти медленно и выразиться менее прозрачно, если бы не оказалось Эйнштейна, чтобы это сделать. Что же касается общей теории относительности, до сих пор еще окончательно не проверенной, никто, кроме него, не изобрел бы ее еще очень, очень долго. Действительно, лишь за последние десятилетия стало видно, как какой-либо физик или группа рядовых физиков могла бы, с огромным трудом, построить эту теорию и постичь это своеобразное объединение геометрии и гравитации. Да и это оказалось возможным сегодня лишь потому, что некоторые, априорно возможные теории оказались закрытыми подтверждением предсказания Эйнштейна об искривлении лучей света в гравитационном поле.
Но, кроме оригинальности, есть и другой аспект. К оригинальности своей работы Эйнштейн примешивал глубокие традиционные элементы. Можно лишь частично восстановить его шаги, его приязни по скудной документации, которой мы располагаем. Я не буду пытаться перечислить все эти глубоко укоренившиеся традиционные элементы. Я их всех не знаю, но по крайней мере три из них были для него необходимыми и всегда присутствовали в его мысли. Первый из этих элементов исходит из довольно красивого, но абстрактного раздела физики, объясняющего законы термодинамики механикой большого числа частиц, статистической механикой. Эйнштейн никогда не терял ее из виду. Это она позволила ему, исходя из закона Планка об излучении черного тела, заключить, что свет — не только волны, но и корпускулы, энергия и количество движения которых пропорциональны их частоте, установить знаменитые отношения, которые де Бройль впоследствии распространил сначала на электроны, а затем на всю материю.
Эта статистическая традиция привела Эйнштейна к открытию законов эмиссии и поглощения света атомами. Она же позволила ему открыть отношение, существующее между волновой теорией де Бройля и статистикой световых квантов, предложенной Бозе. Наконец, благодаря ей он остался активным приверженцем квантовой физики и открывал ее новые эффекты вплоть до 1925 г.
Второй традиционный источник, такой же глубокий, происхождение которого нам известно, его безграничная привязанность к идее поля: распространение физических феноменов в пространстве и во времени бесконечно делимым способом. Отсюда его первая большая работа, когда он попытался выяснить, могут ли быть верными уравнения Максвелла. Это были первые уравнения физического поля. Они остаются верными и сегодня, несмотря на незначительные модификации, смысл которых нам совершенно ясен. Эта традиция внушила ему веру в то, что можно построить полевую теорию гравитации, задолго до того, как он получил ключи к этой теории.
Третья традиция больше философская, чем физическая. Речь идет о принципе достаточного основания. Эйнштейн спрашивал: что мы имеем в виду? Что можем мы измерить? Какие элементы физики условны? Он утверждал, что условные элементы не могут играть какой-либо роли в реальных предсказаниях физики. Эта идея также имела свои корни, и прежде всего в математическом открытии Римана, понявшего, насколько геометрия греков была ограниченной, безрассудно ограниченной.
Эта идея — старая традиция европейской философии, начиная, скажем, с Декарта, или, если предпочитаете, с XIII в., ибо именно тогда она зародилась. Пройдя через английских эмпиристов, она была ясно выражена Шарлем Пейрсом, хотя последний не имел, вероятно, никакого влияния в Европе. Мы должны себя спросить: как мы поступаем, что мы хотим сказать, является ли это лишь чем-то полезным для наших расчетов или чем-то, что мы можем действительно исследовать в природе физическими средствами? Важно здесь то, что законы природы не только описывают результаты наших наблюдений, но и ограничивают область наших наблюдений. Таково значение решающего открытия Эйнштейном предельного характера скорости света; такова и природа спектра, введенного теорией квантов, где квант энергии (постоянная Планка) лимитирует чувствительность восприятия системы средствами, используемыми для ее исследования. Это значительно более радикальный атомизм, чем все то, что придумали греки и к чему нас приучила химическая атомная теория.
В последний период его жизни, в последние двадцать пять лет, Эйнштейн в известном смысле потерял эту традицию. Это те годы, которые он провел в Принстоне, и не нужно умалчивать этот печальный факт. Он, правда, имел право на эту неудачу. Он употребил эти годы на попытки доказать, что в квантовой теории имеются несообразности. Никто не сумел бы более ловко придумывать неожиданные и хитроумные примеры. Но вот оказалось, что нет несообразностей. Во многих случаях для их решения было бы достаточно обратиться к прежним работам самого Эйнштейна. Когда он убедился после многих попыток в бесполезности своих усилий, ему осталось лишь сказать, что квантовая теория ему не нравится. Ему не нравились элементы индетерминизма, которые она содержит. Ему не нравился отказ от непрерывности и от причинности. Это были понятия, с которыми он рос, которые он спас и изумительно расширил. Хотя он сам, своими работами, вооружил их убийцу, ему было тяжело видеть их гибель. Он боролся героически и ожесточенно против Бора, боролся против теории, отцом которой был он сам, но которую ненавидел. Это не первый случай в истории науки.
Он также предпринял осуществление очень честолюбивой программы, пытаясь объединить теории электричества и гравитации так, чтобы объяснить то, что он считал видимостью, иллюзией,— дискретность частиц. Я думаю, что было ясно тогда, а сегодня очевидно, что факты, которыми он оперировал, были слишком скудными и что эта теория пренебрегала слишком многими фактами, известными физикам теперь, но едва известными ко времени его исследований. Обнаруживается, что выбранное приближение было непоправимо ограниченно и обусловлено исторически, а не в результате случайности.
Какую бы симпатию и привязанность ни вызывал Эйнштейн у всех своей решимостью осуществить эту программу, он почти потерял всякий контакт со своими коллегами-физиками, потому что некоторые новые понятия были приобретены тогда, когда он был слишком стар.
Эйнштейн был одним из самых дружелюбных людей, которых можно встретить. У меня создалось впечатление, что в значительной степени он был одиноким. Многие великие люди одиноки. Мне казалось, что хотя он был искренним и надежным другом, более сильные привязанности не играли в его жизни ни очень глубокой, ни очень важной роли. Конечно, у него были бесчисленные последователи, если под этим термином понимать тех, кто, читая его или слушая его лекции, приобрел новую концепцию физики, философии физики и природы мира, в котором мы живем. Но у него не было «школы» в техническом смысле слова. У него не было большого числа учеников, за которых он взял бы ответственность и рассматривал бы их как подмастерьев и последователей. В нем было что-то от ученого-одиночки, в резком контрасте с бригадами, теперь обычными, и с обычаем тесного содружества, в котором развились некоторые другие отрасли науки. В его последние годы у него были сотрудники, их называли ассистентами — знаменательный термин — и их жизнь была чудесной. Было чудесным находиться рядом с ним. Чудесна была жизнь его секретарши. Никогда не покидали его чувство величия и юмора. Его ассистенты оказывали ему услуги, которые ему очень пригодились бы в годы молодости. Его первые статьи имели поразительную красоту, но пестрели многочисленными описками. Позднее описки исчезли. У меня впечатление, что наряду с тяготами слава принесла ему и некоторые удовольствия: кроме встреч с людьми, огромное удовольствие музицировать с Элизабетой Бельгийской и еще большее с Адольфом Бушем, хотя он и не был столь хорошим скрипачом. Он любил море, катание на парусной лодке, и был всегда счастлив, когда ему одалживали парусник. В день его семидесятилетия я возвращался вместе с ним и он сказал: «Знаете, когда посчастливилось человеку сделать за день что-то разумное, потом жизнь кажется ему несколько странной».
Эйнштейн также известен, и, думаю, справедливо, как человек доброй воли и великой гуманности. Если я должен был бы одним словом охарактеризовать его отношение к людским вопросам, я выбрал бы санскритское слово «ахизма», что означает «не ранить, не делать больно». Он относился с глубоким недоверием к властям, не умел обращаться с государственными мужами и власть имущими легко и непринужденно, как Резерфорд и Бор, физики уровень которых, возможно, в нашем веке наиболее близок к нему. В 1915 г., во время создания общей теории относительности, Европа раздиралась и наполовину уничтожила свое прошлое. Эйнштейн был всегда пацифистом. Лишь когда нацисты захватили власть в Германии, он испытал некоторые сомнения, как показывают знаменитые, довольно глубокие письма, которыми он обменялся с Фрейдом. Он начал тогда ощущать, с меланхолией и не смиряясь в глубине души, что кроме обязанности понять, человек имеет иногда обязанность и действовать.
После всего, что вы услышали, нет надобности добавлять, насколько светлым был его ум. Он был почти совершенно лишен хитрости и совершенно лишен светскости. В Англии сказали бы, что у него нет «манер», а в Америке, что он плохо «воспитан». Может быть, это несколько иллюстрирует то, как пользуются этими словами. Я думаю, что эта простота, отсутствие формализма и притворства тесно связаны с сохранением в течение всей его жизни некоторого философского монизма, довольно чистого спинозизма, который было бы трудно сохранить при хорошем «воспитании» и хороших «манерах». Изумительна была наивность Эйнштейна, ребяческая и очень упрямая.
Часто упрекают Эйнштейна или поздравляют его и приписывают ему заслугу в участии в создании этих презренных бомб. По-моему, в этом ошибаются. Может быть, без Эйнштейна специальная теория относительности не была бы столь красивой, но этот инструмент все равно оказался бы в руках физиков. С 1932 г. предсказанная им взаимная обратимость материи и энергии была экспериментально бесповоротно доказана. Возможность извлечь из этого открытия нечто столь ужасное выяснилась лишь семь лет спустя, и почти случайно. Не в этом была настоящая цель Эйнштейна. Его роль заключалась в развязывании научной революции и в раскрытии, и он это сделал, лучше чем какой-либо другой ученый нашей эпохи, глубины прежних заблуждений. Конечно, он написал письмо Рузвельту об атомной энергии. Он терзался перед лицом нацистской напасти, он, не желающий причинять зла никому. Добавлю, что его письмо не оказало большого влияния и что Эйнштейн не ответствен за все то, что произошло впоследствии. Думаю, что сам Эйнштейн так же расценивал свою роль.
Без власти, без какого-либо расчета, без глубокого политического чутья, характеризующего, например, Ганди, он все же воздействовал на политику. Почти в конце жизни он присоединился к лорду Расселу, призвавшему ученых объединиться и понять друг друга, чтобы избежать катастрофы, к которой ведет гонка вооружений. «Пагуошское движение», носящее теперь более длинное название, родилось непосредственно из этого призыва. Несомненно, это движение сыграло главную роль в заключении Московского договора об ограничении атомных испытаний, представляющего для меня ту ценность, что он позволяет еще надеяться на победу разума.
Таков, как я его знал в последние годы, Эйнштейн. Он был пастырем XX в., говорящим, не теряя своей неизменной и неукротимой жизнерадостности: «Суета сует, все суета».
*Science et synthese. Robert Oppenheimer. Presence d'Einstein, 29—37. Gallimard, 1967. UNESCO. Заглавие добавлено после смерти автора. (Ред.)
Эйнштейновский сборник 1969-1970. М.: Наука, 1970.-408 с.