В рассказе о семинаре не раз повторялось, что он был явлением особенным. Хотя вообще семинары — обычная в научной среде форма общения, а также и приобщения к знаниям. Просто не было подобного тому, который организовал и вел Ландау. Что же касается теоретического минимума, то надо сказать уже безо всяких оговорок, что это создание Ландау было совершенно уникальным.
...Не так-то много любителей сдавать экзамены — чересчур нервное занятие. Правда, Ландау и на сей случай придумал теорию: тот, кто сдает ради отметки, не любит экзаменоваться, а тот, кто ради знаний, любит.
Но независимо от теории и независимо от любви всем нам, за самым малым исключением, приходилось и приходится сдавать экзамены. Сдают их, в общем-то, по необходимости — для чего-нибудь. При окончании школы — для получения аттестата. При поступлении в вуз — для того, чтобы поступление состоялось. При окончании института — для получения диплома. И наконец, кому приходит пора кандидатского минимума — для защиты диссертации и получения ученой степени. Успешно сдавая экзамены, мы всегда что-то получаем, что-то приобретаем, что-то выигрываем. Причем получаем отнюдь не одно только моральное удовлетворение, а по большей части и вполне ощутимые материальные привески.
Тот, кто сдавал теорминимум Ландау, ничего, абсолютно ничего в таком смысле не приобретал и не получал. А сдавать его, между прочим, было ох как нелегко. Сорок три фамилии стоят в составленном Ландау списке. А попытки были у многих. Всего сорок три за период с 1933 года по 1961-й — главным образом из Харькова, Днепропетровска, Москвы и Ленинграда.
Естественно, возникает вопрос: что же это за барьер, преодолеть который оказалось под силу столь немногим? На этот вопрос мы постараемся ответить. Заранее скажем лишь, что он отнюдь не принадлежит к типу «потенциальных барьеров», сквозь которые удается проникнуть благодаря «туннельному эффекту». Всякое «просачивание сквозь» здесь никогда не проходило. Только — преодоление. Только, вспомним слова Пастернака, «поверх барьеров».
Казалось бы, теорминимум Ландау ближе всего к кандидатскому минимуму (даже названия похожи). На самом деле они весьма различны. В одном случае сдается спецпредмет, спецкурс. У Ландау же сдается вся теоретическая физика. Да плюс еще математика в том виде, в каком она потребна для теоретика. Не говоря о том, что «минимум» Ландау, пожалуй, и обширнее, и глубже, и сложней почти любого «максимума», которым владеют многие теоретики.
Идея теорминимума, как известно, возникла у Ландау во время его работы в Харькове. Он сам придумал такой способ подготовки физиков высокого профессионализма и сам разработал программы экзаменов.
Первоначально, так же как он вел в УФТИ два теоретических семинара — отдельно для экспериментаторов и для теоретиков,— он составил и два варианта программ. Впоследствии же ограничил себя подготовкой только теоретиков.
Здесь едва ли место рассказывать о содержании программ, о том, что следовало знать в каждом из разделов теоретической физики (в общем-то, следовало знать все самое существенное) и в каком порядке сдавались разделы. Нам интересны принципы. К ним относится в первую очередь широта, универсальность программы. Это все равно как если бы в наш век специализации, притом достаточно узкой, от врача, например, отоларинголога, потребовали бы не только глубокого (а не студенческого) знания анатомии и физиологии всего человеческого организма, но и взаимодействия различных его функций, и возможных заболеваний, отклонений от нормы. Ведь накапливается все больше доказательств теснейших и интимнейших связей и взаимовлияний решительно всех частей нашего организма, и лишь такому вот сверхклассному врачу под силу осуществить главный принцип, так сказать, идеал медицины — лечить не болезнь, а больного. Между тем этот идеал осуществляется редко. Именно потому, что мало медиков отвечает труднодостижимому идеалу врача — быть универсально эрудированным и уметь активно использовать свою эрудицию.
Так и в физике. Обычно, в том числе и при сдаче кандидатского минимума, теоретик входит в какую-то определенную задачу, проблему, область физики наконец. Ученики Ландау входили, окунались во всю теоретическую физику, как в нечто единое и целое. Он воспитывал и формировал теоретиков широкого профиля, способных заниматься разными вопросами и без особых затруднений переходить из одной области в другую.
Независимо от будущей специальности или рода работы каждый из учеников должен был овладеть установленным Ландау минимумом знаний и умением свободно оперировать этими знаниями. «Разумеется, он не требовал ни от кого быть универсалом в той же степени, в которой он был сам. Но здесь проявлялось его убеждение в целостности теоретической физики как единой науки с едиными методами»,— писал Е. М. Лифшиц.
Главное в теорминимуме — это, так сказать, далекое боковое зрение, которое приобретали ученики Ландау, говорит один из них. Оно давало возможность легко переключаться на разные, в том числе совершенно новые задачи. Хотя выучить по-настоящему весь теоретический минимум было очень трудно. Надо было пожертвовать двумя-тремя годами жизни. Да и это далеко не всех приводило к успеху.
В принципе теорминимум мог сдавать каждый желающий. Процедура была неизменна и предельно проста. Следовало лишь позвонить по телефону и сказать, что хочешь сдавать экзамены. И Ландау тут же назначал время. Отказа не было никому. Равно как и ссылок на собственную занятость, перегруженность делами.
Ни позиция Ландау, ни такое его поведение, скажем прямо, отнюдь не были общепринятыми. И главное, они не менялись, как выражаются физики, во времени. А точнее, на них никак не влияли внешние отличия: выбран академиком, стал Героем Социалистического Труда. Ландау всегда была присуща истинная внутренняя демократичность.
Конечно, тут не стоит умиляться. Потому что все правильно. Но сколько мы знаем обратных примеров. Был милый, простой, привлекательный человек. Стал он, предположим, академиком. И будто подменили. Да, он теперь и вправду очень зянят, у него появилось много дел и обязанностей. Но, кроме того, и собственное время, которым он может располагать по своему усмотрению, приобрело для него некую добавочную ценность (так и тянет сказать: прибавочную стоимость). И вот вчера еще хорошо знакомый, вполне доступный для нормального общения человек сегодня становится чем-то вроде небожителя. Доступ к нему если и не заказан вовсе, то сильно затруднен. И уже появляется секретарь как необходимая промежуточная инстанция...
Все это было чуждо Ландау. Недаром Шальников назвал его «самым не важным человеком на свете». Другое дело, что он, по его собственным словам, любил «покрасоваться». Например, поразить остроумной или парадоксальной репликой. И получалось это у него забавно, словно веселая игра, а главное — никогда не затрагивало вещей серьезных.
В статье «Живая речь Ландау» (см. Приложение) Е. М. Лифшиц опубликовал и прокомментировал ответы Ландау на письма к нему различных незнакомых людей, так или иначе интересующихся физикой. Все они подписаны просто «Ваш Ландау», «Ваш Л. Ландау».
А вот строки из этих ответов Ландау.
«Посылаю Вам программу «теоретического минимума», которую Вы можете (если хотите) сдавать мне и моим сотрудникам раздел за разделом... Мои телефоны тоже указаны в программе. Бояться меня не стоит — я вовсе не кусаюсь».
«Я охотно помогу Вам... Я бы рекомендовал Вам следующую программу обучения... После этого позвоните мне по телефону (лучше всего от 9.30 до 10.30 утра, когда я почти всегда дома, но можно и в любое другое время) и приходите ко мне. Я проэкзаменую Вас и дам Вам программу для дальнейшего обучения».
Позвонить по телефону. И все — «допущен к экзамену».
— Для сдачи этих экзаменов никаких документов предъявлять не нужно,— говорил Ландау.
Столь же простой и неизменной была и процедура самих экзаменов. Ландау приглашал экзаменующегося в комнату, давал ему задачу и уходил к себе. Потом возвращался и смотрел, сделана ли задача. (Весь экзамен состоял из задач, теорию он не спрашивал, чисто теоретических вопросов не задавал.) Если задача была готова, то Ландау тут же давал следующую. В противном случае говорил:
— Что-то вы медленно делаете. (Едва ли такое замечание усиливало продуктивность серого вещества.)
Но вот что удивительно. Большей частью задачи были одинаковые, одни и те же. Все это знали. Знали, какие задачи. И Ландау знал, что все знают.
Как же так? Какие же это экзамены? Да и как можно не сдать в подобной ситуации?
— Очень просто,— отвечает Лифшиц.— Задачи, во-первых, могли слегка варьироваться. Но главное, если человек знал, как решаются все эти задачи, мог их решить, значит, он знал и,— подчеркивает Евгений Михайлович,— понимал все, что нужно знать и понимать в теоретической физике, чтобы свободно работать в ней. А ведь в этом и была цель теорминимума.
Первым всегда был экзамен по математике. Ландау неизменно подчеркивал и объяснял необходимость именно такого порядка сдачи теорминимума. Почти в каждом из приводившихся уже ответов на письма читаем одни и те же слова и находим одни и те же аргументы. «Учтите, что особенно важно владение математикой». «Прежде всего Вы должны овладеть как следует техникой теоретической физики. ...Математическая техника есть основа нашей науки». «Начинать надо с математики, которая, как Вы знаете, является основой нашей науки. Содержание указано в программе. Имейте в виду, что под знанием математики мы понимаем не всяческие теоремы, а умение реально на практике интегрировать, решать в квадратурах обыкновенные дифференциальные уравнения и т. д.». «Как Вы поняли сами, теоретику в первую голову необходимо знание математики. При этом нужны не всякие теоремы существования, на которые так щедры математики (Ландау называл это «математической лирикой».— А. Л.), а математическая техника, то есть умение решать конкретные математические задачи».
Ландау прекрасно знал, чего он хотел, ожидал, добивался от своих будущих — или потенциальных — учеников. Современный физик-теоретик попросту не может состояться без свободного владения математическим аппаратом. И если такое не дано, то даже талант, интуиция, способность рождать идеи не сделают его, по критериям Ландау, полноценным ученым: или его идеи придется потом развивать другим, или он сразу же должен скооперироваться с «техничным» физиком.
Сам Ландау считался в этом смысле поистине чемпионом. Как говорят физики, не было в мире теоретика, столь виртуозно владеющего техникой своей профессии: например, если дать всем корифеям какую-нибудь задачу, которая может быть поставлена в пределах существующих в это время теорий, то первым решит ее именно Ландау. Если оставаться в границах возможного, то он в такой мере владел аппаратом, что мог фактически все. Прежде всего потому, что его отличало необыкновенно сильное, над всем доминировавшее физическое мышление, и границ этому мышлению, казалось, просто не было. Именно оно помогало ему каждый раз находить, или угадывать, или изобретать адекватный задаче аппарат.
Смешно, конечно же, думать, что того же самого или близкого к тому ожидал он от юношей, которые впервые приходили к нему на экзамен. Умение и возможности могли накапливаться и совершенствоваться лишь постепенно. Но уже состоявшиеся ученики, особенно наиболее сильные из них, стали виртуозами в технике решения — правда, всем им было далеко до учителя. Да и сдающие теорминимум «кандидаты в ученики» в процессе последовательной сдачи экзаменов овладевали все более сложными методами и узнавали новые области математики, которые не обязаны были знать при первом — хотя он был как раз по математике — экзамене. Это предусматривалось в самой программе: определенные разделы математики проходятся вместе с теми разделами физики, где находят себе применение.
Но независимо от уровня знаний и объема их требование Ландау было неизменным и принципиальным. Математическим аппаратом, математической техникой надо владеть в такой степени, чтобы технические трудности не отвлекали от чисто «идейных» исканий и подходов к проблеме, не требовали большой дополнительной затраты сил, не приковывали к себе главного внимания.
Здесь прямо напрашивается сравнение с балетом. Хотя сам Ландау едва ли был бы доволен такой аналогией. Как можно не то чтобы сравнивать, даже рядом упоминать его любимую теоретическую физику с балетом, который он просто не воспринимал как вид искусства. Однако, думается, большинство людей не должно быть шокировано таким сравнением. Ведь когда истинный талант в классичном, совершенном балете не затрудняется техникой и технические трудности для него словно бы отсутствуют, тогда ничто не мешает ему создавать образ, самораскрываться, находить и выражать идею танца. Как видим, некое сходство тут действительно имеется и ассоциация не случайна.
Естественно, в физике нередко бывает, что решить какую-нибудь сверхсложную задачу удается лишь с помощью адекватной сверхсложной и изощренной математической техники, счастливо найденного или специально созданного именно для данной задачи аппарата. А случается, что задача совсем не дается и все попытки решить ее, найти такой аппарат оканчиваются неудачей. Но к сдающим первый экзамен все это еще отношения не имело. Речь шла о достаточно рядовых и общеизвестных, широко употребляемых методах.
В одном из уже цитированных писем Ландау называет тот минимум знаний и умения, с которым следовало прийти на первый экзамен: «Я бы рекомендовал Вам следующую программу обучения. Прежде всего научиться правильно (и по возможности быстро) дифференцировать, интегрировать, решать обыкновенные дифференциальные уравнения в квадратурах; изучите векторный анализ и тензорную алгебру (то есть умение оперировать с тензорными индексами). Главную роль при этом изучении должен играть не учебник, а задачник — какой, не очень существенно, лишь бы в нем было достаточно много задач».
Ландау мечтал сам написать курс «Математики для физиков», который точно соответствовал бы его требованиям, но не успел...
В то же время он всячески пропагандировал свои взгляды на специфику преподавания математики для студентов-физиков и в отзывах и рецензиях пытался влиять на программы и курсы математических дисциплин в физических вузах и на физических факультетах. «Я считаю,— писал он,— что преподавание математики нуждается в серьезнейшей реформе. Те, кто возьмется за это важное и трудное дело, заслужат искреннюю благодарность как уже готовых физиков, так и в особенности многочисленных будущих поколений».
Если «соискатель», стремящийся попасть в школу Ландау, благополучно прошел через первые испытания, наступала пора готовиться к следующим — теперь уже собственно по теоретической физике.
Последовательность была такой — механика, теория поля, квантовая механика, статистическая физика, механика сплошных сред, макроскопическая электродинамика, релятивистская квантовая теория. Семь экзаменов, а вместе с двумя математиками — девять. Охватывались все главные области и аспекты теоретической физики. И все их надо было знать равно хорошо. «Изучить надо ВСЕ ее (теоретической физики.— А. Л.) основные разделы, причем порядок их изучения дается их взаимной связью,— писал Ландау.— В качестве метода изучения могу только подчеркнуть, что необходимо самому производить все вычисления, а не предоставлять их авторам читаемых Вами книг». Экзамены, как уже говорилось, состояли не в изложении теории, не в выводе формул, а в решении конкретных физических задач.
О трудности экзаменов говорят долгие для большинства сроки овладения теорминимумом, а ведь сдавали его преимущественно сильнейшие молодые теоретики. Но самого Ландау нисколько не смущали, не настораживали долгие сроки, они никак не ухудшали его отношения — лишь бы экзамены были по-настоящему хорошо сданы. Вот что он писал о сроках: «На практике они варьировались от двух с половиной месяцев у Померанчука, который почти все знал раньше, до нескольких лет в других, тоже хороших случаях».
Молва приписывает Померанчуку еще более короткий срок, около месяца — так сильна была вера в исключительные возможности и талант Чука, в то время двадцатидвухлетнего. Еще более молодым, в девятнадцать лет, сдает теоретический минимум Е. М. Лифшиц (он вообще, как и его учитель, был «ранним» — в шестнадцать поступил в институт, через два года его закончил, а еще через год сдал Ландау теорминимум). Быстро, в два захода «расправился» с минимумом и молодой И. М. Халатников. Первый раз приехал из Днепропетровска осенью сорокового года и сдал половину экзаменов, а весной сорок первого, незадолго до войны,— все остальные.
Подобная «скороспелость» случалась и потом. И всегда она производила впечатление. Так преподаватели и старшекурсники Московского физтеха сразу узнали, что Саша Андреев, еще не окончив институт, еще их студент, сдал уже весь теорминимум.
Работа была и трудоемкой, и трудной. И многое предстояло преодолеть. Предмет изучения — вся теоретическая физика — был сложен и, казалось, необъятен. Его надо было по-особому знать, понимать и уметь им пользоваться. Свои знания следовало по-особому излагать, и «круг умения» также был очерчен весьма четко. А еще приходилось в немалой степени преодолевать и себя, чтобы хватило сил на весь долгий и труднейший марафон. Ведь, по существу, все «соискатели» одновременно или где-то работали, или учились.
Да и сами экзамены по теоретической физике не только автоматически оказывались следующими, после математики, ступеньками, но по своим требованиям становились и более высокими ступенями. Действительно, математику предписывалось знать в определенных пределах, но в этих пределах легко и свободно оперировать ею. Теоретическую физику надо было знать всю, причем во взаимосвязи ее частей, как единое целое.
Эти знания и умения выполняли роль как платформы для будущей деятельности, так и порога, переступив который, физик мог считать себя подготовленным к работе теоретика — на уровне требований Ландау.
И одновременно — а может, именно это было особенно важным — он становился признанным, «законным» учеником Ландау, полноправным членом его школы.
Однако такое «поступление в школу» нигде и никак не оформлялось. Единственный письменный след оставался в книжечке Ландау, где он записывал, кто и когда сдавал экзамены. А теперь этот след сохранен на листках, где Ландау по годам, одного за другим, перечислил всех сдавших теорминимум, да еще сбоку приписал, кто кем стал (кандидатом, доктором, членом-корреспондентом) к концу 1961 года (сейчас, естественно, большинство из них продвинулось еще дальше). И все.
Даже бумажку не выдали, отмечают ученики.
Действительно, никакая бумага не удостоверяла, что экзамен состоялся и успешно сдан. И что человеку присвоено звание «ученик Ландау». Да и кому же было выдавать такие бумаги? Какой канцелярии?
Ничего не менялось — во всяком случае, до поры до времени — и в официальном положении физика.
И Ландау тоже, казалось бы, ничего осязаемого не получал от дополнительного этого, большого и постоянного труда. Добавочная его нагрузка нигде и никак не учитывалась.
Все строилось на чистом энтузиазме — с обеих сторон.
Один из весьма ироничных физиков, презирающих высокие слова, тем не менее сказал, что вся огромная работа по созданию теорминимума и приему экзаменов была гражданским подвигом Ландау.
Конечно, Ландау тратил массу времени, потому что сам принимал экзамены у всех, кто хотел сдавать. (Такой, мы знаем, была его исходная установка и многолетняя практика. Долго вся «приемная комиссия» состояла из одного Ландау. Лишь потом, когда желающих попробовать себя стало уж очень много, Ландау начали помогать ближайшие ученики и сотрудники. Однако и в этом случае первый экзамен по-прежнему он принимал сам, чтобы составить себе впечатление о новом человеке.) Но главным многотрудным делом было другое — построить курс теоретической физики, продумать и разработать программы по каждому ее разделу, найти нужную последовательность, выбрать и выделить то, что следовало знать особенно хорошо, а затем все связать воедино так, чтобы выстроилась концепция именно всей теоретической физики; эта работа потребовала особенно много усилий.
Правда, для нее существовали уже фундамент и ориентир — курс «Теоретическая физика». Но так как написание и публикация всех томов «Теоретической физики» длились многие годы • и даже не были целиком закончены при жизни Ландау, то далеко не всем, кто готовился сдавать теорминимум, выпало на долю пользоваться большинством книг курса. И это приходилось учитывать при составлении программ.
Хотя весь трудоемкий процесс и разработки теорминимума и самих экзаменов строился действительно на чистом энтузиазме, но было бы ошибочно думать, что не имелись в виду, не преследовались никакие практические цели. Напротив. Таким путем происходило нечто вроде воспроизводства учеников — Ландау находил наиболее талантливых и близких себе по духу физиков. А для молодого теоретика или того, кто хотел им стать, возникала возможность заниматься самой серьезной наукой.
— Никаких взаимных обязательств ни на кого сдача этих экзаменов не накладывает,— говорил Ландау.— Разве лишь на меня. Если я замечу способного юношу, то я считаю своим долгом помочь ему войти в науку.
Существовал вроде бы негласный договор. Одни из успешно сдавших теорминимум поступали в аспирантуру к Ландау. Другие же просто становились его учениками со всеми вытекающими отсюда следствиями: постоянным общением, активным участием в семинаре, обсуждением работ с Ландау, а иногда — и соавторством с ним.
Ведь для теоретика не обязательно, чтобы его зачисляли в штат. Ему не нужны специальное помещение, лаборатории, приборы, установки. Все орудия труда — книги, журналы, бумага да карандаш.
Кроме того, даже не обязательно было жить в одном городе с Ландау, чтобы успешно заниматься теоретической физикой и быть его учеником. Веру в такую возможность он неизменно поддерживал у всех, в ком чувствовал настоящий интерес к физике. Это присутствует хотя бы в тех же ответах его на многочисленные письма.
«Вы, по-видимому, всерьез интересуетесь физикой, и мне бы очень хотелось помочь Вам... я охотно пришлю Вам соответствующие программы, после изучения которых Вы, как мне кажется, будете достаточно подготовлены для начала»,— пишет Ландау студенту в Пензу.
«Если Вы всерьез интересуетесь теоретической физикой, то я охотно помогу Вам заняться этой, как мне тоже кажется, увлекательной наукой. Посылаю Вам программу «теоретического минимума», которую Вы можете (если хотите) сдавать мне и моим сотрудникам раздел за разделом».
Однажды Ландау получил письмо, в котором были такие строки: «Когда-то Эйнштейн не отказал в помощи студенту Инфельду, и поэтому я решился написать именно Вам в надежде, что Вы не откажете мне в моей маленькой просьбе. Я— очень люблю теоретическую физику. ...Простите, что я Вас беспокою, для меня это очень важно, и хотя, может быть, это не совсем прилично, но ведь в жизни, если идти трудным путем, не всегда бывает место для приличия».
Скорее всего, подобного рода «неприличия» должны были импонировать Ландау. Во всяком случае, он написал: «Охотно отвечаю на Ваше письмо. ...Я охотно помогу Вам. ...Если Вы сдадите мне всю эту программу (на что в зависимости от Ваших знаний и усердия Вам понадобится один-два-три года), то я буду считать, что Вы вполне подготовлены для научной работы, и постараюсь помочь Вам, если Вы захотите, устроиться в этом направлении».
И еще такие ответы. «Если у Вас хватит желания, Вы сможете изучить теоретическую физику самостоятельно — ведь она ничего, кроме книг и бумаги, не требует».
«То, что Вы страстно хотите заниматься физикой, очень хорошо, поскольку страстная любовь к науке есть первый залог успеха. К счастью, теоретическая физика — такая наука, для изучения которой пребывание в университете совсем не обязательно. Я посылаю Вам в этом письме программу... Если Вы успешно справитесь с этой задачей, то я надеюсь, что смогу помочь Вам в Вашем устройстве на работу по теоретической физике и в том случае, если Вы окончите не МГУ, а всего только Тульский педагогический институт»,— пишет Ландау в Тулу.
«Иностранные языки, увы, необходимы. Не забывайте, что для усвоения их, несомненно, не нужно особых способностей, поскольку английским языком неплохо владеют и очень тупые англичане»,— так шуткой подбадривал он молодого рабочего.
И снова трогает, так сказать, исходная, изначальная его доброжелательность. А с каким сочувствием относится он к объяснениям в любви к физике...
Однако в процессе экзамена доброжелательность если и оставалась, то должна была потесниться, освобождая место требовательности.
Здесь действовал как бы естественный отбор: не можешь сдать — уходи, делай что-нибудь иное, вспоминает один из учеников, благополучно прошедший через все испытания. Те, дальнейшая работа которых была бесперспективна для науки и для них самих, беспощадно отсеивались. Дау редко ошибался в ту или другую сторону. Особенно жестоко доставалось от него недостаточно прилежным — здесь он не ошибался никогда.
Но те, кто сумел выдюжить, получали многое. Вероятно, для большинства первым выигрышем было самоуважение — вполне заслуженное — и самоутверждение.
Как в принципе всякий мог прийти на семинар, так и каждый в принципе мог сдавать теорминимум. Не выдвигалось никаких ограничений, никаких требований, кроме одного, быть «на уровне» по знаниям и по способностям. Это всеобщее потенциальное равенство и реальный демократизм делали школу Ландау необычайно привлекательной.
На самом деле отбор был очень строгим, прямо свирепым иногда. Но шел он по одному, можно сказать, триединому признаку: знания, способности, любовь к физике. Все остальные пункты, составляющие, к примеру, содержание анкет, в расчет не принимались.
И именно в этой неформальности, неофициальности, антибюрократичности — и сдачи экзаменов, и «зачисления в школу», да и всей жизни и деятельности школы Ландау — была особая прелесть и притягательная сила. Быть может, как заметил ученик Ландау, одно из главных значений теорминимума — это сам факт его существования. То, что он существовал — именно такой,— уже создавало определенный микроклимат в среде физиков. Все чувствовали особенность и прелесть этих неофициальных, нигде не фиксируемых отношений. К тому же, как это обычно бывает, когда нет связей формальных, то взамен возникает некая иная система взаимоотношений и связей.
Александр Федорович Андреев вспоминает, что на Физтехе достаточно было сказать, что сдал теорминимум, и экзамен там уже не принимали. К чему пустая формальность? Действительно, к чему? Ведь физтеховский экзамен — детские игрушки по сравнению с теорминимумом.
Короче говоря, принадлежность к школе Ландау была отменно высокой маркой, а практически она пролагала самый прямой путь к плодотворной работе в науке.