Каждый четверг, ровно в 11 часов утра... Нет, надо начать немного раньше. Еще нет одиннадцати. Но в коридоре уже толкутся теоретики. Прохаживаются, собираются в группы, оживленно обмениваются репликами. Там и здесь вспыхивают споры, возбужденный, увлеченный разговор. Предмет его,— конечно же, физика. Может, тема предстоящего семинара. Может, заинтересовавшая всех статья. Или работа кого-нибудь из присутствующих, ее неожиданный результат. Среди собравшихся мелькает высокая, слегка сутулящаяся фигура Ландау, «шагающего по широкому коридору с кем-либо из своих друзей-учеников и обсуждающего то ли только что появившуюся статью, то ли очередную «непробиваемую» задачу»,— вспоминает один из «друзей-учеников». Но чаще всего Ландау прогуливается с кем-нибудь из докладчиков предстоящего семинара, о чем-то они уславливаются, возможно, устраняют неясности. Словом, он, как художник, наносит последние мазки на полотно.
А кругом не утихает возбужденный гул, и вся атмосфера наполнена ожиданием. Подобное обычно бывает перед премьерой или вернисажем. Здесь такая обстановка перед каждым семинаром. Большинство участников и воспринимало семинар как праздник. Только праздник этот не стоит отождествлять с идиллией или со всеобщим удовольствием. Никакой идиллии не было и в помине. Да и удовольствие доставалось не всем. Шла напряженнейшая умственная работа. Не все ее участники оказывались на высоте. А потому немало было жестких инцидентов. И не видимых миру слез... И все-таки это был праздник.
Ландау очень серьезно относился к семинару, готовился к нему и продумывал, что будет докладываться,— семинары вовсе не были экспромтом. Если докладывалась не оригинальная работа, а обзор какого-нибудь журнала, то он сам помечал статьи, о которых следовало рассказать («Дау ставил «галочки» в «Физреве»,— эту фразу повторяют все. «Физрев» — «Physical Review» — американский физический журнал, очень серьезный и широко известный). Докладчики — его ученики, обычно они по очереди излагали журнальные статьи, выбирали из помеченного, о чем каждый будет говорить. При этом никакого отбора по тематике не было. Отбор шел только по уровню. Одновременно могло докладываться из термодинамики и из квантовой механики, один рассказывал о твердом теле, а другой — о чем-нибудь из ядерной физики или об элементарных частицах. И всем этим отбором Ландау занимался один. Из огромного потока информации он выбирал самое важное для уймы своих учеников. По тематической широте теорсеминар был единственным в своем роде. Это была колоссальная работа, которой Ландау занимался, начиная с Харькова, без малого тридцать лет.
«Докладывание на семинаре вменялось в святой долг всех учеников и сотрудников, и сам Лев Давидович с чрезвычайной серьезностью и тщательностью относился к отбору материала для докладов,— писал Е. М. Лифшиц.— Он интересовался и был равно компетентен во всем в физике, и участникам семинара часто было нелегко мгновенно переключаться вслед за ним от обсуждения, скажем, свойств «странных» частиц к обсуждению энергетического спектра электронов в кремнии. Для самого Льва Давидовича прослушивание докладов никогда не было формальностью: он не успокаивался до тех пор, пока существо работы не выяснялось полностью и в ней не отыскивались все следы «филологии» — бездоказательных утверждений или предположений, выдвигаемых по принципу: «почему бы не так».
Семинар для Ландау всегда был работой, подчеркивают ученики. Он все понимал от начала и до конца. Как вспоминает Я. А. Смородинский, каждый раз на семинаре происходило чудо — Ландау всегда знал любой вопрос лучше всех. Он быстро проделывал в уме те куски — выкладок, рассуждений,— которые не писали на доске. И никогда ничего не принимал на веру. Во время семинара — весь был внимание.
А случалось ли, что Ландау чего-то не понимал, что были заминки, или всегда семинар работал как идеально отлаженный механизм? Случалось — ведь это было живое дело. Иногда происходили сбои. Мы увидим, как Ландау вел себя в таких случаях.
Обычно же подготовка обеспечивала должное качество выступлений. Как правило, перед докладом происходил отдельный разговор с Ландау, особенно если докладывалась не журнальная работа, а собственная, оригинальная. Ландау старался, чтобы докладчик хорошо подготовился и оставался на высоте. Но по-настоящему из всех участников семинара только он сам неизменно бывал готов к нему.
При этом единственным, кто не докладывал на семинаре, был именно Ландау. Здесь он выступал как учитель в чистом виде; учитель, который слушает и поправляет — и направляет — своих учеников. Здесь была его школа, где он учил физическому мышлению, восприятию, подходу. «Это была жесткая вещь,— вспоминает Ю. М. Каган.— Ландау вытягивал докладчика на себя — чтобы линия была прямая, правильная. Докладчик шел на него. Аудитория могла всего и не понимать, семинар был весьма непростой для слушателей. Но потом осознавали, как правильно Ландау поставил вопрос. Возникали новые повороты, новые линии проблемы — вперед, в стороны — и для самого докладчика и для тех, кто занимался близкими вещами».
Да, все в точности так и было. Учитель в чистом виде. При этом неверно заключать, что во взаимоотношениях с учениками Ландау оказывался только «дающей стороной», чем-то вроде «дойной коровы» (хотя как раз и бытовало выражение «доить Ландау»; мало кто из теоретиков упускал возможность обсудить с ним свою работу — если полагал, что ее не страшно показать Дау, — или перехватить у него кое-какие идеи, выслушать его суждения об интересных чужих работах).
Но и сам Ландау не оставался в накладе. В отношениях его с учениками все было так тесно переплетено, связано в такой клубок, что часто и не определишь, где причина, а где следствие. Действительно, хотя масса сил и времени отдавалась семинару, его организации, подготовке к нему, разговорам с докладчиками, но Ландау много и получал от семинара. И вообще от своих учеников.
Причем отдача оказывалась не чисто духовной, почти эфемерной, вроде резерфордовского «ученики заставляют меня оставаться молодым» — молодости Ландау было не занимать,— а вполне, можно сказать, материальной.
«На слух». Узнавать новое в физике на слух. Больше того, на слух постигать и понимать всю теоретическую физику, любой ее раздел. Не приходится удивляться, что этот «феномен Ландау» давно уже вошел в легенду. И вправду, трудно вообразить, что можно таким вот способом вобрать в себя огромное количество сложнейших и разнообразнейших явлений, теорий, работ, статей, концепций, выводов, формул — словом, всего того сложнейшего многозвенного механизма, который представляет собой современная теоретическая физика. Вобрать, просеять, нестоящее выкинуть, а важное запомнить навсегда. То, что надо, не просто откладывалось у него в памяти. Как у классного хирурга инструментарий разложен так, что необходимое всегда под рукой, так и у Ландау этот огромнейший арсенал знаний всегда был «готов к употреблению». Все, что требовалось в данный момент, неизменно оказывалось «под рукой».
Потому что универсализм Ландау заключался не только в том, что он очень много знал об очень многом из разных ветвей, разделов теоретической физики. У него была своя концепция всей теорфизики. Он ее видел, представлял себе, ощущал как взаимосвязанную систему, как единый организм. И все новое, что он узнавал, ложилось, как в сотах, в определенную ячейку. Можно было бы сказать — в определенную ячейку памяти, если бы эти слова не звучали теперь как чисто кибернетический термин.
Источником информации обо всем, что происходит в физике, были для Ландау именно семинары и вообще всяческое иное общение со своими учениками — разговоры, обсуждение их работ и журнальных статей. «Я не представляю себе, как Ландау мог бы так успешно работать в таком количестве областей физики без своих учеников,— писал П. Л. Капица.— Эта работа осуществлялась в непрерывных беседах и регулярных семинарах, где сам Ландау был наиболее активным членом. Ученикам Ландау щедро отдавал свое время и давал им большую свободу в выборе темы, и их работы публиковались под их именами. Но и сам Ландау получал много от своих учеников. Одной из особенностей научной работы Ландау было то, что он сам не читал научной литературы, читали ее его ученики и рассказывали ему».
Так, подобно бумерангу, отданное возвращалось к нему. Обе стороны выигрывали и обогащались.
«За тридцать лет, что я знал Ландау, я видел его с книгой только раз. Все, что надо, он усваивал «с голоса» учеников, в частности, во время их докладов на семинаре»,— вспоминал Александр Компанеец; кстати, в списке физиков, сдавших теорминимум, который Ландау собственноручно составил перед катастрофой, Компанеец значится под номером 1. Он сдал первым еще в 1933 году.
Слова Компанейца относятся, конечно, к специальным научным книгам и журналам. Другое — художественную литературу, книги по истории — Ландау читал, и читал много. Так, историю он просто очень любил и знал отлично. Там бывал ему по большей части интересен весь текст. В работах же по физике многое было не нужно, раздражало даже — рассуждения, аргументация автора, его выкладки, способ доказательства. Обычно Ландау интересовался только идеей и результатом. А весь промежуточный путь проделывал сам и по-своему.
Нельзя сказать, что эта особенность Ландау была врожденной. В свои юные ученические годы, в школе и университете и еще какое-то количество лет после того он жадно и постоянно читал физические работы. Да и кто бы ему их рассказывал в то время... Только в Харькове, вместе со всем комплексом действий по созданию школы, вместе с осознанием себя учителем, пришел этот способ общения — или обращения — с физической литературой, который тоже постепенно эволюционировал.
Сперва, когда появлялся новый журнал, Ландау сам просматривал все статьи и записывал те, которые казались интересными: в одну тетрадку — теоретические работы, в другую — экспериментальные. Участники организованных им общеинститутских теоретических семинаров (таких в Харькове было два — один для теоретиков, другой для экспериментаторов) выбирали себе работы по вкусу и докладывали их.
Ландау зачеркивал в тетрадках как уже доложенные статьи, так и те, которые оказались неинтересными. Тогда же возник и термин «патология». Приговор был окончательным, обжалованию не подлежал — Ландау терял интерес к такой работе, а нередко и к ее автору, случалось, даже навсегда. Зато с другой стороны «теоретической тетради» шел список статей, отнесенных Ландау к «золотому фонду». Это были работы непреходящего значения по своим идеям или результатам. Такое Ландау запоминал — и тоже навсегда.
Записи эти Ландау вел до 1941 года. Но работ стало появляться так много, что уже невозможно было все записать. Только «золотой фонд» продолжал еще пополняться. А потом началась война...
Итак, четверг, 11 часов. Все уже сидят. Семинар сейчас начнется. (Если только кто-нибудь, взглянув на часы, не скажет: «Давайте начинать, осталась всего минута». «Ждем еще минуту»,— отвечал Ландау. И здесь, бывало, вбегает запыхавшийся Мигдал. Так или иначе, истекала «мигдальская» минута, и в «одиннадцать ноль-ноль» начинался семинар.)
Что поражало свежего человека, впервые присутствовавшего на семинаре? Прежде всего, упомянутая уже тематическая широта, то, что на семинаре рассматривалась и обсуждалась вся теоретическая физика в ее, так сказать, сиюминутном состоянии. «Для физиков моего поколения необычайная широта семинара была привычной,— вспоминает один из учеников.— Все знали: на семинаре можно выступить с работой из любой области теоретической физики. И не просто выступить, но и получить квалифицированный совет. Либо во время доклада, либо до — на предварительном обсуждении с Дау».
Действительно, наших теоретиков Ландау своим личным примером и своей педагогической тактикой приучил относиться ко всей теоретической физике как к единому целому. Именно так надо было ее воспринимать, знать и понимать, и в ней работать. Жизнь во всей физике целиком для его учеников стала бытом. И только отстранясь от этого быта, особенно когда Ландау уже не было с ними, они как бы задним числом осознали и полностью оценили то, что им было дано, и вроде бы поразились тому, чему привыкли не удивляться в свое время.
Один из западных физиков напомнил о таком любопытном факте. В 1930 году, находясь у Бора в Копенгагене, трое молодых, Вайскопф, Пайерлс и Ландау, поставили себе целью — на будущее — заниматься всей теоретической физикой. Прошло более двадцати лет. В Советский Союз стали приезжать ученые из Европы и Америки. Тогда-то и вспомнили об этом «разговоре трех». И выяснилось, что лишь Ландау осуществил давнее решение. Оно воплощалось в его работах. И особенно зримо и впечатляюще — на семинарах. По словам гостей, это их ошеломило. Потому что не было такого нигде — чтобы семинар по всей теоретической физике одновременно. Американцы, вернувшись домой, в одном из журналов опубликовали отчет о поездке, где было сказано, что такого физика, как Ландау, в Соединенных Штатах нет...
Начинается очередной семинар. Проходит несколько минут, и Ландау уже все понимает лучше докладчика — даже если тот рассказывает не о журнальных статьях, а о своей собственной работе. Эта способность разом все схватить, уловить все тонкости, дать свой вывод была, по общему мнению, уникальной.
И на «капичниках», общеинститутских семинарах, которые вел Капица, происходило то же самое. О чем бы ни был доклад — о любой из областей экспериментальной или теоретической физики, а также пограничных с ней науках, связанных с биологией, химией, техникой,— всегда сохранялся один и тот же «регламент»: первым вскакивал Ландау и задавал вопрос. И этот вопрос, а потом и высказывания Ландау ни у кого не оставляли сомнений, что он уже проник не только в суть задачи, но и увидел ее глубинный план, и сложности ее, и выводы, которые можно сделать, и связь ее с другими проблемами. Так бывало постоянно — множество раз тому был свидетелем и автор этой книжки.
Лаконично объяснил этот феномен М. И. Каганов: «В Ландау поразительным образом сочеталась быстрота реакции с осведомленностью и глубиной понимания. Ничего похожего ни у кого я не видел».
Казалось бы, можно, наконец, привыкнуть, если наблюдаешь такое на каждом семинаре. Но нет, привыкнуть не удавалось. Заранее ожидая эту молниеносную реакцию, все равно не перестаешь поражаться, если действие разыгрывается на твоих глазах.
И когда различные физики, не только ученики Ландау, но и теоретики других школ, и экспериментаторы рассказывали ему о своих работах, то через пять — десять минут он был полностью в курсе задачи, мог ее оценить и дать правильный совет.
«Ландау знал все, потому, что его все интересовало,— так сформулировал суть дела Компанеец.— По-видимому, не скоро будет среди физиков-теоретиков ученый с такой обширной эрудицией. Живые творческие знания, соединенные с абсолютной ясностью понимания предмета во всех оттенках»,— вот на чем основывался его удивительный дар.
На своем семинаре Ландау, конечно, не сидел ни за каким председательским столом, да такого и не было. Сидел среди слушателей. Но всегда в первом ряду — так проще и быстрее подбежать к доске. И на «средах» у Капицы он тоже сидел впереди — по той же причине.
Так получалось, что докладчик на теорсеминаре обычно обращался прежде всего к Ландау. Хотя к самому докладчику обращалась — прерывала его, задавала вопросы, указывала на ошибки, иронически комментировала какие-то фразы и выкладки — вся аудитория.
Семинар был всегда рабочим. Это тоже было его отличительной чертой. На нем непрерывно шла интенсивная работа мысли, работа познания. И даже внешне всегда соблюдался четкий распорядок: точное начало и окончание заседаний, постоянные, в одно и то же время, каникулы. А главное, самое существенное, что Ландау никогда не успокаивался до тех пор, пока все в обсуждаемом вопросе не прояснялось, он старался, чтобы все поняли все до конца.
Но эта деловитость на взгляд постороннего выглядела воплощением «антиделовитости». Шум, выкрики, вопросы, докладчика все время прерывают, перебивают, кусают, идет обмен острыми репликами, не постесняются сказать: чушь, глупость, бред, патология — и похлеще. Однако шум и внешний бедлам были особого свойства — «шумели» только по делу, по существу работы или доклада, или всей проблемы. Нельзя было — такого не припомнят — отвлечься, уйти в сторону от обсуждаемого вопроса. Или, что так привычно для научных и не научных сборищ, рассказать, к примеру, последний анекдот. В стенах, где проходил семинар, такое начисто исключалось.
«О семинаре и его научных достоинствах я, конечно, знал до того, как впервые на нем побывал. И все же семинар поразил. Поразил прежде всего своей атмосферой,— вспоминал М. И. Каганов.— Четко ощущалось: люди, собравшиеся в зале, живут теоретической физикой. Я написал последнюю фразу и понял, что недостаточно выражаю свою мысль... В семинаре принимали участие разные люди — и по возрасту, и по положению, и по квалификации, и по внешнему виду, но всех объединяло одно: происходящее на семинаре интересовало их более всего в жизни. Страсть, с которой выступали, огорчения, которые испытывали, когда их прогоняли от доски (такое случалось нередко — докладывать было трудно), не омрачались никакими побочными соображениями. На семинаре господствовала наука — наука как таковая. Я не помню ни одного случая, чтобы на семинаре проявились личные отношения между его участниками, чтобы споры, которые вспыхивали часто и редко пресекались, были связаны с симпатией или антипатией к выступающему, а не к задаче или методу ее решения. На семинаре царила полная демократичность».
О духе, присущем семинару, хочется говорить высокими словами, а той «казацкой вольнице», которой оборачивалось семинарское собрание, высокие слова не только противопоказаны, они просто никак с ней не сочетаются. И тем не менее все, что происходило на семинаре, весь его быт имели в своем «подтексте» именно созданную Ландау атмосферу и никоим образом ей не противоречили.
Я. А. Смородинский подчеркивает, что редкая и одна из главных особенностей семинара заключалась в огромном интересе и уважении к тому, что сделали другие. Ироничность и резкость могли относиться к способу мышления докладчика, к допускаемым им ошибкам, но никогда — к нему самому.
Такая обстановка создавалась всем духом школы Ландау и собственным его отношением к физике.
В связи с этим хотелось бы привести некоторые высказывания Игоря Евгеньевича Тамма, прежде всего те, которые запомнились академику Вонсовскому: «Как-то у нас зашел разговор о Л. Д. Ландау. Игорь Евгеньевич необычайно высоко ценил этого замечательного физика нашего времени, всегда восторгался его работами, его изумительной интуицией». О подобной же оценке говорят и ученики Тамма, подчеркивая при этом, что у Ландау с их учителем, несмотря на различия характеров, были прекрасные отношения. (Кстати, Ландау еще в молодости шутливо сказал, что если человеку больше 30 лет, то это такой недостаток, который можно скомпенсировать какими-то сверхдостоинствами; у Тамма такие достоинства есть, добавил он уже вполне серьезно.)
«Я спросил Игоря Евгеньевича, как он расценивает очень «жесткую», а порой «уничтожающую» критику Льва Давидовича,— продолжает Сергей Васильевич Вонсовский.— Немного помолчав, он улыбнулся и сказал, что критика Ландау всегда очень полезна. Его гениальный критический ум безошибочно вылавливает все слабые места. Автор часто, конечно, при этом спускается с «небес» на «землю», но если верит в свои силы, в правильность самой постановки задачи, то он должен не опускать руки, предаваясь «стенаниям», а испить горькую критику как некую целебную воду и дальше идти в бой к конечной победе».
Этой «программе» следовал и сам Игорь Евгеньевич Тамм. Однажды, вспоминая Эренфеста, он сказал:
— В обсуждении новых работ, в выявлении их глубокой физической сути Эренфест не имел себе равных. Вот и Дау, например. В критике конкретной теории он великолепен. Правда, если о какой-либо моей общей идее он отзывался в характерной для него категорической форме («Чепуха!»), я считал, что вопросом этим следует заниматься.
То же самое он советовал и своим ученикам: «Если кому-либо из нас предстоял научный разговор с Ландау, то Тамм напутствовал нас так:
— На замечания Ландау «общего» характера (типа «это бред!», «этого не может быть!» и т. д.) не обращайте внимания. Однако как только Ландау начнет говорить что-либо конкретное по работе, то сразу превращайтесь в слух и не зевайте!»
Если шел разговор про науку — конечно, серьезный и интересный,— Ландау просто не мог не слушать и не принимать участия в нем; также не мог он и соглашаться с тем, чего не понимал или что казалось ему неправильным.
Часто бывало, вспоминает Ю. М. Каган, что идет такой перемежающийся разговор, про физику и не про физику. Ландау очень мил, хорошо разговаривает. Как только подошли к чему-то серьезному в физике — он сразу выключается из разговора и начинает думать, погружается в мысли, связанные с этим физическим вопросом.
Эту поразительную способность мгновенно от всего отключаться и вдумываться в какой-то сейчас возникший физический вопрос отмечают многие. В такие моменты Ландау весь в данной работе, думает лишь о ней, и с такой поглощенностью, будто решается мировая проблема. Хотя может решаться всего лишь сугубо частная задача.
Помимо упомянутого уже гласного регламента или распорядка семинарских занятий, существовал еще некий негласный или, точнее, неписаный регламент и распорядок. Если первый обрисовывал внешние рамки занятий: четверг, 11 часов, через час перерыв и т. д., то второй касался внутренней жизни семинара и походил скорее на «антипорядок» — очень многое в установлениях, в поведении, в быте и стиле самого Ландау и его школы на чужой, поверхностный взгляд представлялось прямо противоположным тому, чем было в действительности.
— Никакого доклада сделать не дают! — обычно так впервые попавшие на семинар (свои уже привыкли) формулировали суть этого «внутреннего регламента».
Действительно, во время доклада в любую минуту, в любом его месте каждый из присутствующих имел право перебить докладчика вопросом, замечанием, поправкой, выражением несогласия. И все, начиная с Ландау, этим правом широко пользовались. Причем реплики аудитории никакими извинениями не сопровождались и их отнюдь не отличала чрезмерная деликатность. Ландау шум этот совершенно не смущал и не мешал ему.
Для «своих» такой порядок действовал всегда. Если же выступал посторонний, гость, то он, бывало, просил не прерывать его до конца. Это с трудом, но соблюдалось.
И еще был неписаный кодекс поведения на семинаре. Постоянные участники его, особенно ученики Ландау, четко знали, что надо и чего нельзя уметь и не уметь, делать и не делать.
К сожалению, чисто теоретического знания далеко не всегда бывало достаточно.
Прежде всего — пусть не прозвучит тривиально — следовало отчетливо понимать работу, понимать то, что рассказываешь. И существо и детали докладчик должен был хорошо продумать и знать, составить себе о них ясное представление, уметь надлежащим образом подать их, донести до слушателей и не слишком затрудняться, отвечая на реплики и вопросы.
Нет, пожалуй, еще более важно было качество докладываемой работы, ее состоятельность. Если, к примеру, оказывалось, что собственная работа докладчика не стоит того, чтобы выносить ее на обсуждение, если автор не мог доказать ее ценность и новизну или просто запутывался, не умел изложить толково, то его, как уже говорилось, прогоняли от доски безо всякой жалости.
Очень важно было не только что, но и как докладывать. Сошлемся опять на М. И. Каганова: «Научная близость, сильное взаимодействие породили своеобразный язык научного общения. Язык, который хорошо понимали все физики-теоретики, близкие Ландау (стоит подчеркнуть очень высокий профессиональный уровень школы Ландау), и к которому надо было по меньшей мере привыкнуть. Свою работу необходимо было «уметь рассказать». Некоторым это давалось легко, а другие, даже делавшие вполне хорошие работы, так и не сумели постичь премудрости языка Ландау».
Но, кроме знания «языка», нужно было уметь говорить лаконично и четко. И еще исключались эмоции. Точнее, эмоции могли относиться к сути дела, но никак не к собственным переживаниям. Последние вообще категорически возбранялось выносить на всеобщее обозрение.
При всем том на семинаре господствовала, если можно так выразиться, изначальная доброжелательность, тон которой задавал Ландау. Перефразируя часто и во многих вариантах употребляемую формулу, он говорил; «Автор обычно бывает прав». Этой преамбулой и начинался семинар.
Сам умевший достаточно остро и больно кусаться, Ландау всегда поначалу защищал докладчика и большей частью становился на его сторону.
— Давайте ответ, наконец,— нетерпеливо требует кто-то, кому надоели подробные, долгие выкладки.
— Подожди, подожди,— останавливает его Ландау.— Не мешай. Здесь надо получить точное решение.
Но случалось, что докладчик окончательно запутывался, или делал грубую ошибку, или проявлял некомпетентность. И тогда следовало — как приговор:
— Алеша, что у нас дальше?
А казалось бы, такие ничего не значащие слова. Поднимался А. А. Абрикосов, секретарь семинара, и говорил:
— Дальше у нас...
Вся эта жесткая процедура отражала лишь сверхсерьезное и ответственное отношение Ландау к физике — ничего другого.
Эренфест видел большое сходство в способе мышления Паули и Ландау, а также в их подходе к проблемам физики, в стиле их творчества.
По общему мнению, совпадали они и еще в одном: в острокритических способностях и в острых оценках и собратьев-физиков — как принято говорить, невзирая на лица,— и их работ.
Паули в таких случаях не стеснялся в выражениях и не подбирал слов помягче. Он был язвителен, безжалостен, а «пострадавшему» казалось, что и просто груб. Однако в этой часто весьма обидной по форме критике заключалось важное и полезное содержание. Паули бескомпромиссно воевал с ошибками, и лишь потом — с упорствующими в них физиками. Все это полностью относится и к Ландау.
Даже Бору, вспоминают очевидцы, доставалось от Паули.
— Замолчите! — крикнул он однажды Бору.— Не стройте из себя дурака!
— Но, Паули, послушайте...— мягко возразил Бор.
— Нет. Это чушь. Не буду больше слушать ни слова.
А во время одной конференции в кулуарном разговоре Паули точно так же оборвал Ландау, и когда тот попытался объяснить или объясниться, ответил:
— Ах нет, Ландау, подумайте сами.
Близко знавшие Ландау говорят, что сцена выглядела весьма неординарно.
...В общем-то, было известно, какое поведение на семинаре начисто противопоказано его участникам. Не дай бог обронить докладчику хоть слово о том, как долго не находилась идея, или трудно далось решение, или как первоначально выбранный путь оказался ложным и не привел к цели, или поделиться еще какими-то подобными «домашними подробностями». Тут же следует молниеносная и жесткая реплика:
— Это интересно только вашей жене.
Или вдруг ошибка в вычислениях, которую докладчик не замечает, или, когда обратили его внимание, не может быстро исправить — и снова привычный для окружающих текст:
— Этому еще мама должна была вас научить.
Чего категорически нельзя было делать — это обижаться и на Ландау, и на аудиторию. Следовало отругаться, а еще лучше — остроумно ответить на выпад. Такое весьма ценилось, и любой инцидент этим исчерпывался. Если же кто-то чересчур самолюбивый или не постигший поведения в школе Ландау показывал, что он обижен, ущемлен, то для него складывалась такая обстановка, что в конце концов он совсем уходил из семинара.
Справедливости ради надо сказать, что и сам Ландау не был застрахован от острых реплик. И парировал их, а не становился в позу обиженного. Правда, не следует думать, что внешнее равенство отношений отражало и полное внутреннее равенство. При всем демократизме Ландау, искреннем и органичном, существовала в его отношениях с учениками некая грань, которую нельзя было переступить. Была граница, хотя никакими зримыми вешками она не обозначалась. Создал ее перепад в классе, масштабе, одаренности, знаниях, возможностях — словом, во всем том комплексе, который зовется Ландау-физик. Отношения учителя с учениками несколько напоминали сеансы одновременной игры, игры гроссмейстера с мастерами — пусть очень высокого класса. «Хотя он держался с учениками очень просто и со многими "был на «ты», все мы воспринимали его как неизмеримо старшего во всех отношениях,— вспоминает А. С. Компанеец.— Льву Давидовичу удалось осуществить все, что составляет идеал педагога, кроме одного: ни один ученик не превзошел своего учителя».
Хотя фраза «автор обычно бывает прав» стала расхожей, но в действительности почти всегда правым оказывался Ландау. Ошибался он очень редко. И свою правоту отстаивал до конца. Если же все-таки убеждался в собственной ошибке, то всегда признавал ее и тогда сразу соглашался с оппонентом. Он с большим уважением относился к тому, кто мог доказать ему его неправоту. Или сумел сделать работу (сосчитать, придумать метод, получить решение...), которую, по словам Ландау, сделать трудно. Возможно, такое отношение было оборотной стороной медали — следствием того самого уважения, с которым он относился к себе как к физику. Ценил он также и собственный подход в работах своих учеников, и их «научную независимость».
Случаев, когда Ландау оказывался не прав или как-то иначе оставался в накладе, в проигрыше, было наперечет. Вероятно, именно поэтому каждый такой эпизод запоминался.
На одном из семинаров аспирант докладывал журнальную статью.
— Точного решения у этого уравнения нет,— говорит аспирант.
— Этого не может быть,— сразу возражает Ландау. Аспирант к докладу подготовился давно и уже успел подзабыть какие-то детали. Поэтому он не может ничего убедительно доказать, но все же упрямо повторяет:
— Правда, правда, нету решения.
— Принесите журнал,— посылает Ландау в библиотеку незадачливого, казалось бы, докладчика, И, потирая руки, предвкушает: — Сейчас я его с кашей съем.
Журнал принесен. Ландау смотрит, разочарованно и в то же время словно бы оправдываясь, тянет:
— А-а-а, в этом смысле...
А вот как вел себя самый стойкий докладчик. Однажды он рассказывал о каком-то явлении в полупроводниках. Взял мел и начал проводить на доске линии.
— Сначала формулу,— говорит Ландау.
— Сейчас напишу формулу,— отвечает докладчик, а сам снова рисует оси координат.
Этот их диалог повторяется еще и еще. На десятый раз Дау говорит:
— Черт с вами, рисуйте...
Так, покорно соглашаясь, выражая высшее смирение и уважение, невозмутимый докладчик все делал по-своему. А Ландау, конечно, всю эту хитрость отлично понимал. Но мирился с ней. Подобный прием назывался «алгоритм Пекара» — по имени его «изобретателя».
Однако такое мало кому сходило. И вообще совсем не просто возникала взаимопонимание с Ландау.
«Первый комплекс впечатлений был для Ландау очень важным и в отношении людей, и в отношении теорий,— рассказывает М. И. Каганов.— Неудача при знакомстве (сказал глупость, может быть, от волнения, проявил некомпетентность в области, которой занимался, или что-нибудь в этом роде) часто навсегда лишала человека возможности тесного общения с Ландау. Иногда к таким неудачникам Ландау был явно несправедлив. Вполне приличный физик мог в первый раз произвести впечатление «патолога», по оценке Ландау,— и все».
Каждая подобная оценка пересматривалась с трудом.
— Он всегда был лодырем,— сказал, как вспоминает А. Ф. Андреев, Дау про одного физика. Это было несправедливо, но слова Дау означали, что он едва ли изменит "мнение.
Даже близких учеников Ландау мог и совсем «отлучить от церкви». Недаром гуляет немало рассказов о его жесткости и «жестокости». Кстати, отлучал он не только за несостоятельность в физике, но и за недостойное поведение в жизни.
Когда же ошибка была терпимой, простительной или случайной, Ландау стремился помочь с ней справиться. Бывало, вспоминает Я. А. Смородинский, обруганный им физик приходил в отчаяние и решал, что если жить еще, может быть, и стоит, то уж на работе надо поставить крест. Но оказывалось, что единственный, кто ночью думал о неполучившейся задаче или запутанном вопросе, был Дау. Наутро он звонил «потерпевшему», сообщал ему результат, и отношения восстанавливались.
Обычно Ландау четко понимал весь рассказ докладчика и его ничем нельзя было сбить — ни шумом, царящим на семинаре, ни репликами и вопросами. Однако случалось, хотя и крайне редко, что докладчик не только запутывался сам, но и запутывал Ландау, и тот вдруг что-то переставал понимать — в постановке ли задачи, в математических выкладках или в результатах. Тогда он прекращал семинар и в коридоре устраивал докладчику разнос по хорошо разработанной партитуре:
— Я должен вас поругать,— начинал выговаривать Ландау.— Вы не физик, а...
Затем разговор становился нормальным.
Часто он продолжался и вечером, по телефону. Все время раздавались звонки, что-то еще уточнялось, выяснялось до тех пор, пока не наступала полная ясность. Тогда снова собирался семинар, повторялся доклад в такой форме, чтоб вопрос стал понятен не только Ландау и докладчику, а и остальным участникам. И все приходило в норму.